Имя нам — легион

Для затравки он спел “Эй, ямщик, поворачивай к черту!”. Слушателям понравилось. Они одобрительно заорали и принялись с силой хлопать ладонями по коленкам. Филипп, в целях развития успеха, выдал: “Пуля-дура вошла меж глаз мне на закате дня. Какое дело мне до вас, а вам до меня”. На ресницах растроганных наемников повисли скупые мужские слезы. Ободренный адекватной реакцией друзей, Филипп почувствовал себя едва ли не мессией, ведущим схватку за заблудшие души с врагом человеческим, и прорыдал “Враги сожгли родную хату”.

— Давай теперь что-нибудь повеселей, — попросил пригорюнившийся Генрик. — Стыдоба смотреть на себя — сопли до полу!

Филипп подумал и дал: “Вот лежу я, молодец, под Сарынь-горою”.

Носы шмыгали, и глаза влажно блестели. Молодец, лежавший под Сарынь-горою, звался Стенька Разин, груди ему придавили крышкой гробовою, руки его сковали медные замки, он ожидал Суда, терзаемый змеями, и его было по-человечески жалко.

— Изувер! — воскликнули с надрывом неблагодарные слушатели. — Не трави душу, поганец! Мы ж тебя по-человечески просим: не трави!

— Ладно, успокойтесь, — отмахнулся изувер-поганец и спел, гикая, присвистывая и притопывая, “только пуля казака в степи догонит”, вызвав взрыв оваций и криков “Браво!”. Железо следовало ковать, и Филипп спел про солдатика на привале, коего “замучила тоска, он стрельнул себя и больше ни при чем”.

Слезы снова брызнули потоками, и носы захлюпали. Чрезвычайно трогательная получилась сцена…

Бородач, громко высморкавшись, предложил срочно, да что там, — незамедлительно, — накатить.

— И то верно, — согласился Генрик, — помянем солдатика-самострельщика.

Помянули. Филипп растянул меха.

— Не этот ли стон у вас песней зовется? — раздалось у Филиппа над головой, когда он начал подвывать в такт с первыми аккордами следующей “жалостливой” композиции. — Отставить моральное разложение! Эт-то что еще за пятая колонна в тылах моего взвода? Саботаж изволите устраивать, рядовой?

Василиса крепко ухватила Филиппа за волосы и немного помотала его послушную голову из стороны в сторону.

— Хоронит, гад, раньше времени, — поддержал командира личный состав. — Никакого сладу с ним нету, хоть морду бей!

— Мордобоя нам еще не хватало, — возмутился Филипп. — “То не пой, это не играй!” Вот, блин, молодцы! Друзья, называется! Сами тогда и музицируйте, раз я не хорош.

— В самом деле, — неожиданно согласилась с ним Василиса, — не стреляйте вы в гармониста. Он играет, что умеет.

И опустилась на бревнышко рядом с Филиппом.

— Продолжай, — приободрила она.

— А волосья драть боле не станете?

— Постараюсь.

Филипп раздумывал недолго. “Поплачь о нем, пока он живой. Люби его таким, каков он есть…” Когда песня закончилась, Василиса вздохнула и посмотрела на него как-то по-новому. Вернее, по-прежнему. Так, как в памятный вечер их банного знакомства.

Филипп шумно сглотнул.

Он передал баян Бородачу (тот принялся наигрывать частушки на шести кнопках), а сам легонько обхватил Василису за плечи. Она не возражала. Филипп наклонил к ней голову — как бы невзначай. Василиса искоса глянула на него и усмехнулась краешком красивого рта. Филипп приободрился. “А что, — подумал он, — не так страшен куратор, как его эмблема! К тому же один раз я уже вызвал у нее игривые чувства. Не испытать ли судьбу повторно? Чем я, собственно, рискую? Ну, сломает мне Василиса руку. Ерунда. Поваляюсь недельку в госпитале и буду как новенький. Глядишь, еще и отношения с Вероникой восстановлю. Тоже неплохо. А уж в случае удачи…” — Он едва сдержался, чтобы не облизнуться.

— Выпьете, мастер лейтенант? — вполне к месту предложил Генрик.

— Отчего бы и нет? — улыбнулась Василиса. — Только с вас кавказский тост, сержант.

— Отчего бы и нет! — расцвел Генрик, подавая ей пластиковую крышку от фляги, полную до краев “кедровкой”. — До дна! — уточнил он.

— Непременно до дна, — пожала плечиком Василиса (Филипп ощутил плавное движение крепких мускулов под тонкой тканью). — Ждем тост.

Генрик встал, поднял руку с наполненным стаканчиком, отвел в сторону — под прямым углом — локоть и, поигрывая бровями и педалируя акцент, начал: