Имя нам - легион

Змей превратился в косяк мелкой сельди и охватил плоскорылых охотников миллионами обтекаемых тел. То есть он лишь для акул стал косяком мелкой сельди, тупоо следующей за редкой и чудной рыбой – сельдевым королем. Змей любил сельдевых королей за схожесть их облика с его собственным. Акулы поверили и не насторожились. Затем он ударил, встопорщив венец алмазных клинков вокруг жабр. Тело самой крупной рыбы-молот стало парой обрубков – вот голова, а вот хвост, – разделенных плетями, ремнями, водорослями, обильно кровоточащего мясного фарша. Останки акулы, все еще извиваясь, пошли вглубь. Товарки, знать не знающие о видовой солидарности, метнулись следом. Змей приказал им преследовать добычу до самого дна, не приближаясь, но и не отставая. Глубина под ними была такой, что об их возвращении не могло быть и речи. Кроме того, там, в глубине, кракен, ответственный за этот участок бездны, древний головоногий гигант, чье имя Змею не нравилось, а потому и не запоминалось никак, проснулся, испытывал голод и с нетерпением ждал акул к обеду.

Змей приблизился к кашалотихе, взглянул в ее доверчивые глаза, трогательно обведенные робким макияжем из морских уточек, и растворился в пучине, погладив ее на прощание радужным хвостовым оперением по спине. Она была благодарна, немного побаивалась Владыки и по-прежнему смущалась. Ребенок, будет здоровым, знал Змей.

Прошло время. Он был велик, и величие его возрастало. Он владел гаремом в пять отменных молодых гадин, его наследник перенял все его лучшие качества и покушался на его место. Он трепал наследника, как мурена ставридку, и знал, что так будет еще долго – настолько долго, насколько захочет он, Император и Бог.

А смешному прямоходящему карлику надоело всемогущество океанического властелина. Он оставил Змея и опустился на чистое, чуть присыпанное светлым песком, дно прибрежного шельфа. Он стал двустворчатым моллюском. В его однообразном, бессмысленном, если наблюдать со стороны, существовании таилась невыразимая прелесть. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… Сладкая вода сочится через жабры, оставляя на них сладкий слой питательной мелочи. Сладкая истома субъективной неподвижности раковины приравнивает его к объективной неподвижности вселенной… О эта страстная в своей бесконечности неподвижность!… О эта фригидная в своей неподвижности бесконечность!… О эта томная сексуальность постепенной и запрограммированной трансформации пола!… Все проходит. Ему, а затем ей, не было необходимости двигаться, – вселенная двигалась вокруг него/нее, повинуясь ленивому течению его/ее неповоротливой мысли. Все проходит мимо. Одно движение мускула-замыкателя – и раковина закрывается, обрекая мир на небытие. Еще движение – и мир вновь оживает, не ведающий, кому петь осанну за воскресение. Божество же молчаливо и неподвижно. Только жабры неспешно колышутся, раковина утолщается микрон за микроном, да слегка колется песчинка, непонятным образом попавшая в складки мантии. Перламутром ее, негодницу, перламутром! Вот и не колется уже…

Налетело, перевернуло, хрустнуло обломками поросшей паразитами раковины. Гибкий, сине-серый разумный зверек с простеньким рычажным устройством в передней конечности исполнил грациозный подводный танец, полный меркантильной радости, обнаружив крупную жемчужину во вскрытом моллюске, чья изувеченная плоть кружила тем временем последний, не менее грациозный, танец в паре со смертью. Вальсируя, вальсируя, вальсируя на светлый песок шельфа…

Удачливый ныряльщик не сумел воспользоваться подарком фортуны, и Филипп оставался в его теле недолго. Его карминный и голубой и алый катамаран разорвало в клочья десятибалльным шквалом, налетевшим внезапно. Жемчужина вернулась в океан. Обреченный ныряльщик сплясал короткую, яростную румбу во вспененных объятиях вечности, прежде чем последовать за недавней добычей, а шквал понесся вперед, оплодотворенный человеческим сознанием.

Его жизнь, стократ, тысячекратно более короткая, чем жизнь Змея или даже моллюска, была невыразимо более насыщенной. Мортальность была его недолгой и единственной философией. Он пришел в этот мир, чтобы почти сразу погибнуть, и поэтому не щадил никого. Он ломал, и терзал, и опрокидывал. Он не знал ничего, кроме разрушения и, разбитый на сотни слабых струек острыми клыками искусственных каменных пирамид, упирающихся в небеса, экстатировал так, как никто до него и никто после.