Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Иногда кажется, я прожила здесь уже огромную жизнь. Я очень изменилась, и с возрастом, и с переменой среды. Многое, о чем ты беспокоишься, например о моем литературном будущем, меня, по сравнению с тем объемом задуманной работы, которую вижу перед собой, почти не занимает. Знаю, что мои книги про детей читали многие, на уроки ко мне ездят отовсюду, знают по книгам. Литература – это очень интимное занятие, я ничего на свете так не люблю делать, как сочинять, без этого я бы просто не просуществовала душевно. Но я вижу, сколько книг должна еще написать – о Фридл, о Вилли, об Эгоне Редлихе, о Карле Швенке, Амалии Секбах, – каждая из этих документальных книг – работа на год. Перечисленные люди составляют для меня тот мир, которого я лишилась до своего появления на свет, – и это мир, который, кроме меня, никто не знает. Через них я могу очень много рассказать и понять сама. Думаю, когда закончу роман, сяду за первую книгу – о Швенке. Это мой Архипелаг. И эти книги будут читать, я уверена в этом. Я не знаю, справлюсь ли с жанром, это документ, но вокруг него люди, которые рассказывают, встречи с ними, значит, их мир. ‹…› При всех неудачах прошлого года все-таки то, что у меня была возможность исследовать то, что я исследовала, – самое главное. Если бы моя жизнь длилась так, как она длилась там до 88-го года, я бы спятила. И не знала бы почему. А теперь я нахожусь при ясном сознании того, что мне предстоит сделать, и только молю Бога, чтобы дал мне силы. Все остальное – отношения с людьми, проблемы с реализацией – вещи десятого порядка. Они важны как поддержка, но я сильна и без нее. Меня держат те люди, о которых я хочу писать. Они – источник моих мыслей и вдохновения. Достаточно посмотреть на картину Фридл на моей стене, и я уже сильна, без всякого признания. Я этим ощущением безмерно дорожу. Бывают моменты суеты, никто не железный, но в целом я заручилась такой поддержкой свыше, и твоей, – кому еще так неслыханно везло в жизни?!

137. И. Лиснянская – Е. Макаровой 2 мая 1994

2.5.1994

Леночка, доченька! ‹…› За этот месяц нашей внешней бесконтактности чего только не изменилось в твоей повседневности! В очень напряженной, бурной повседневности. То расписание твоей рабочей жизни, расписание тяжелое, к этому дню, наверное, приобрело какие-то добавочные движения и срывы. ‹…› Ты пишешь, что годам к 50 преодолеешь разнонаправленность интересов. Но я-то думаю, что это уже преодолено и еще надо преодолеть желание непомерное. Ты уже столько сделала для человечества активного – Фридл и все с ней связанное. Писательство же, в какой-то мере, вещь на первый взгляд не активная. Ибо зерно брошено, а дерева еще никто не видит. Это – не выставка, где наглядная реакция на сделанное тобой.

‹…› Письма твои бесценны. В них столько чудных описаний окружающего мира, такие глубокие, часто парадоксальные (что мне нравится) мысли, столько неподдельного, раскрытого чувства, столько нервных окончаний, до которых дотрагиваться надо очень осторожно. Даже удивительно, как их не ранит сама бумага, из которой они незащищенно выступают. ‹…›

Вчера был удивительно сияющий день, такой день, что я с Еленой Суриц[213] даже вышла за калитку на задворки старого здания и прошлась по переулку. Три дня тому назад березы еще были голые, и вдруг, как-то сразу, внезапно на них появились все листочки, еще трепещущие, как птицы. А еще в том переулке я увидала петушиный гарем. 8 кур, 2 коричневые, остальные белые. Мощный красавец петух, красный гребень, рыжая спина, синие бока и великолепный черный веером хвост. Вдруг он оторвался от своих курочек и быстро побежал. Оказывается, в конце переулка, навстречу ему вышагивал другой владелец гарема, его я не разглядела, но ясно было, что он «оборонец». Тут же появились и зрители – гуси. Но дело до боя не дошло. Хозяйка первого петуха на деревне быстро выскочила на улицу и прогнала своего петуха обратно. Тут Суриц сострила: «Конечно же, могут возникнуть спорные яйца!» В Москве, рассказывают, прямо на лоджиях даже высотных домов разводят кур для «выживания», и часто слышится петушиный крик. Я это так подробно описываю, т. е. даже кратко, ибо это было, пожалуй, единственное мое соприкосновение с внешним миром за последние 8 месяцев, – с живым внешним миром.

‹…› Но точит меня какой-то червь, тревога и за тебя, и за детей, и за Семена, и горит спина. Это я уже поняла: и, кажется, тебе писала, но для себя выразила в двух, для домашнего употребления, строфах: