Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Самое страшное – коммунистическая провинция. Это то, чему ты ищешь объясненья, когда пишешь о папе. Его жаль, ему трудно отвлечься от себя и однолинейной доктрины. Когда-то с трудом из этого милого человека я выбивала пыль большевизма, как из тяжелого, красивого персидского ковра. Теперь другая однолинейность совка – Бог и более ничего, да еще – здоровье, и это при огромной любви к детям, как к продолжению своего организма.

‹…› Доченька моя, изо всех пор твоего письма (писем!) – так и прет энергией не только силы, но и усталости. Даже у лени, как ни странно, есть энергия. Вспомни, сколько раз Пушкин с разными эпитетами употреблял слово «лень» как нечто, дающее вдохновение. А при твоей деятельной жизни и душе, даже усталой, имеет силу энергетическое поле творчества. И все же умоляю, если уж ты стала разумной и не обнажаешь себя перед другими, если изжила совковые комплексы, побеспокойся о своем здоровье! ‹…›

Узнала о Феде чудесную вещь. Ты просто говоришь, что дети чудные, что ты даже у Феди чему-то учишься, что у Маньки 30 друзей, что она красивеет на глазах. (Вынь да положь мне фото.) А о Феде узнала от Яны, что он перевел Хармса на иврит, и про звонок из издательства. Да как тут не подивиться издателю, если мальчику всего 17 лет, да еще за два года так проникся ивритом, что Хармса перевел!

‹…› С моей Ахматовой – просто ажиотаж. Сегодня, нет, завтра ко мне придет Джейн, она была организатором конференции в США, профессор славистики, известная фамилия, но я не запомнила. Хочет со мной познакомиться и купить за доллары мои книжки. Вот так чудеса – книжек у меня мало, и из своих 20 продать могу только пять. Остальные обещаны. Ко мне приходят просьбы из разных городов и стран, а тираж как в воздух поднялся, – мистика. А тут еще Яна мне сказала, что Тименчик[153] мне собирается написать. ‹…› В общем, если выражаться Семеновым языком, кто и чем может остаться в истории русской литературе, то я могу сказать, что у меня есть шанс «остаться» именно этой книжкой. ‹…›

На улице все смешано, все пахнет войной, но над многими витает Цветаевское столетие. Вот и я о ней все вспоминаю. ‹…› Отметила день рождения Цветаевой Галиным чудным концертом в только что открывшемся доме-музее Цветаевой и в перечитывании ее переписки. ‹…›

Доченька моя ненаглядная, очень рада, что ты написала пьесу. ‹…› Так ведь оно и бывает, как у тебя, полгода надо искать и накапливать, чтобы потом накопленное, заполнив всю емкость, вдруг пошло через кран, – и на бумагу. Конечно, не все впитывает в себя бумага, а только самое необходимое для слова, а остальное перекачивается в твой же резервуар – запасник. И еще понадобится. Думаю, что и у поэтов так же. Их молчание – почти всегда накопление, единственное трудное для поэта то, что он ничего специально не изучает, не ищет как бы. Но у поэта тоже есть свой запасник, и то, что неожиданно для поэта вырывается из емкости, прихватывает некую часть запасника, ставшего уже ресурсом ума и души, а емкость, – по-моему, – есть не в точном смысле – время. Вот так и прошли полгода до пьесы, накапливание смысла жизни героя во времени. И если все совпадает с мыслью и чувством, то, м.б., это и есть бессмертие героя. И вот ты все делаешь, чтобы своего героя обессмертить, как Пушкин Онегина. Он уже (Онегин), хоть и вобрал в себя черты двухтрех прототипов, в том числе и автора, становится единицей бессмертия, вечности, хотя знак самой вечности не имеет единицы или какого-либо другого числа, кроме знака – ∞. Знак – как будто перевернутый на бок младенец в одеяле. Вечность всегда молода. ‹…›

Раскупорила «Lights». Списываю слово – название с твоего коробка, – закуриваю и продолжаю тебе писать.

Маленькая моя худышка, веснушечка! ‹…› Как много значит в жизни межа между любовью к себе и к другим. Часто эта межа не то что более любой межгосударственной ничейной полосы, а даже более всякого обозримого, в 100 раз увеличенного пространства. Я и сама преодолеваю пешим ходом моего воображения огромную ничейную полосу.

‹…› Ты чудно написала о времени души, о самом в нем тебе необходимом. Наверное, я вовсе не права, подозревая, что ты самозащитно строишь иллюзии. Все-таки ты настолько точно все говоришь, что мои сомнения тают. А вот еще приятное мне. Ты любишь независимость и уже ее имеешь. Это чудесно. Чудесно то, что ты умеешь быть независимой. А я-то часто в жизни добивалась зависимости, вот и добилась. Значит, и у меня все отлично получилось. ‹…› Что есть изначальность, а что – напластования времени? Времени души, которое очень расширяется или сужается в зависимости от содержания. Если изначальность так перегружена напластованьем, время сужено до жалости, до саможалости. И ты это понимаешь и любишь, жалея жалость – чувство очень высокое, люди в своей гордыне его недооценивают. ‹…›

9.10.92