Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

‹…› Сейчас, здесь, перечитывала статьи о поэзии Мандельштама. Гений, да и только. Все, что он говорит, сильней амуровой стрелы пробивает сердце навылет. А сердце – это моя память, поэтому от мандельштамовских формулировок-стрел остается только сладко-болящее место прострела. Сладко оттого, что есть настоящая поэзия, больно оттого, что жизнь прошла, но ничего стоящего не написано. Это, наверное, общее чувство с немногими моими современниками вроде тебя. Но как не может не болеть во мне такой закон: не может быть поэта без знания собственной правоты. Я эту формулировку привела по памяти, видимо она сильно меня корябнула, да и понятно почему. Не чувствую ни в чем своей правоты. А какое, наверное, прекрасное самоощущение и мироощущение! Чувство своей правоты, продолжаю нагло мандельштамовский закон, безусловно, дает не только свободу слову, но и свободу его форме, вообще прекрасную раскрепощенность, т. е. гармонию.

Сегодняшние дни России особенно подтверждают то, что хаос – страшная несвобода души и ее выражения. Свобода обретается только в гармонии. Ну что это за несвободная свобода андеграунда? Они исходят не из своей правоты, а из правоты стиля. Но чтобы был правый стиль, до него надо обрести правоту личности. ‹…›

17.11.92

‹…› Все-таки я надеюсь, что умру раньше, чем впаду в старческий маразм. А жить еще буду долго, я не имею право жить недолго, я должна дождаться твоей всемирной славы (она уже частично есть), и дождусь. Дождусь и времени, когда мои внуки, как теперь говорят по TV, «определятся и обустроятся».

Первое слово пошло от Горбачева без дополнения, а второе – от Солженицына. После его не очень-то дальновидного выступления в печати, почти накануне развала империи, «Как обустроить Россию». Думаю, через многие годы славяне все-таки определятся, и Россия обустроится. Но сейчас думать о том, что будут братские отношения, например, между Россией и Украиной совершенно не приходится. Тут кстати формулировка Лысого: «Прежде чем соединиться, надо размежеваться». И до того все размежевались, что на Кавказе война уже внутри России. Много лет потребуется этой стране, чтобы встать на ноги, если вконец не одержат верх большевики, но вот до этого времени я действительно не доживу. ‹…›

19.11.92

Доброго тебе рассвета, моя радость! Узнала сейчас код Израиля. Сразу было смешно. Звоню по 07, спрашиваю: «Будьте любезны, у меня номер начинается с 155, как мне позвонить в Иерусалим?» Ответ: «Какая страна?» – «Израиль». Ответ: «Что же это творится, спрашивают уже так, как будто это город в Подмосковье?!» Код получила, звонила полчаса – не получается. Потом мне звонок: «Имейте в виду, каждый набор номера учитывается как полминуты, так что не удивляйтесь, когда получите счет». Тут я расхохоталась. «Чего смеетесь?» – «А как мне не смеяться? Сказали, что с 1 до 8 утра – льгота: 50 с чем-то минута, а оказывается, я уже поговорила минут пятнадцать, да советская власть не дремлет!» Ответ: «А вы поезжайте, поезжайте, на что вам советская власть! Я бы на вашем месте рванула!» – «Ну как мне рвануть, если вы, русская, рвануть не можете, а я и вовсе обмосковившаяся чукча». – «Да неужто чукча? Не смейтесь надо мной!» – «Да я не над вами смеюсь, а над собой, вот хочу к русским дозвониться, да не могу». – «Ну вот так, звонили бы евреям – дозвонились бы, а русских сейчас везде зажимают».

Время раннее, вот телефонистка и разговорилась. И такая обида была в ее голосе, когда она подумала, что я именно до русских дозвониться не могу. Ну просто так и хочется написать маленький рассказик, ведь на самом-то деле бедные русские так и рвутся из СНГ, да и из России. Сейчас везде, почти везде, напр[имер], в Таджикистане, они – заложники. Столько беженцев русских! И в голосе телефонистки была зависть, да и обида, что вот уже евреи спрашивают телефон Иерусалима, вроде это тоже их вотчина, злости – не было.

‹…› Не знаю, как мне избавиться от виноватости перед всеми? Ну, да перед тобой и мамой моей я очень-очень виновата. Но ты – ведь не все. А я почему-то чувствую испепеляющую вину почти перед каждым, даже в мелочах. Я ужасаюсь себе, а иногда – и жалею себя, что уже совсем никуда не годится.

Леночка, тебе уже, наверное, обрыдли мои откровенничания, но прости меня, я, пожалуй, только с тобой до конца откровенна. Это позорно, но мне так хочется, чтобы иногда меня пожалели. А кроме тебя этого никто не делает. Всем я кажусь человеком сильной воли и твердого, железного сердца и терпения. М.б., я и могла сказать, как сказала о себе Ахматова: «Я еще пожелезней тех». Могла бы, если бы уважала себя так, как она. Это от таланта не зависит, я вижу, что почти вся секция поэзии себя очень уважает.