Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Мамуля! Сейчас уже ночь, все разбрелись по своим углам, и кухня свободна. Настроение у меня улучшается, так что, может быть, смогу тебе что-то человеческое написать. Звонил Билл, он прилетает 9-го днем, когда улетит папа. К концу папа повеселел, и силы появились, и бодрость. Так жалко, что ему надо уезжать и сидеть там в этом пенале с Ирой вдвоем.

К вечеру я привела в порядок какие-то бумаги, написала деловые письма, и мы с Аликом прокатились по Иерусалиму и выпили кофе в кафе. С 8-го начнется иврит на полную катушку.

‹…› Как-то в самолете из Копенгагена в Стокгольм я познакомилась с симпатичным мужчиной, евреем из Польши, живущим в Стокгольме. Он журналист, пишет статьи о культуре по-шведски, в 68-м году Гомулка выпер его семью из Польши. Я заговорила с ним о Лесьмяне[155], он чуть не расплакался. Видишь, это навсегда остается в человеке, особенно в еврейско-польском романтике, коим этот Мэтью и является. Он – Матфей, а в Швеции он Мэтью. Мы с ним потом встретились в Стокгольме, и он рассказывал мне обо всех своих страданиях по-английски. Мы, люди славянской культуры, говорили друг с другом по-английски. По-английски – о Лесьмяне! Все это странно, если подумать, но очень симптоматично. Люди сближаются не по национальному признаку, а по принадлежности к чему-то, по приверженности к чему-то, я чувствую таких вот близких мне людей везде, поэтому, наверное, у меня так много сердечных друзей. Сегодня получила от Мэтью письмо из Италии про дождь, кошку и виноградную кисть. Это очень трогательно, он пишет, что я значу что-то особенное для него, а что он и сам не знает. Я ему тоже написала по-английски про Иерусалим нечто поэтическое, небось, с кучей ошибок.

Жизнь богата чудесными людьми, это мое счастье, что я не одна бреду со всем этим грузом, всегда кто-то рядом, кому можно рассказать или кого можно слушать. Это не относится ни в коем случае к моей литературе, здесь я одинока и честно (клянусь!) не переживаю. Моя жизнь открыта каждому (с определенной стороны), а моя литература – это частное и интимное существование, хотя по всем законам должно было бы быть наоборот. ‹…› Невероятная потребность в одиночестве, просто идея-фикс, остаться где-то одной, пусть в самолете или поезде, – лучшие мои часы – в поездках. Если бы остановилась на каком-нибудь полустанке на подольше, писала бы прозу, – жизненных впечатлений хватило бы до конца дней.

Мамуля, волнуюсь, несколько дней не могу до тебя дозвониться, здорова ли ты?

8.11.[1992] вечер

Опять пытаюсь до тебя дозвониться – теперь занято. Все угомонились. В моей комнате Сережа и Алик работают на моем компьютере, Федя в кино, Маня и папа уже спят в большой комнате. Я вымыла кухню и теперь провожу вечера здесь. Это не очень-то продуктивно, так как писать от руки я просто разучилась. Думала о Юре Карабчиевском, написала пару страниц на память, да слов не разберу, язык одеревенел или омертвел. Видно, писательство требует постоянной тренировки, – тогда в моменты вдохновения не нужно искать слов.

Москва занята, или ваш телефон занят. Продолжаю нажимать на повтор.

Пошла спать, допишу завтра. Если успею.

99. И. Лиснянская – Е. Макаровой 10, 17, 19 ноября 1992

10.11.92

Ленуся! Все-таки надеюсь, что эти странички поместятся в конверт. Сейчас 11 часов дня, на улице снег и солнце, 8° мороза. Говорят, что страшный гололед. Докладчики: Семен и Валентина Григорьевна. А я, поглядывая в морозное небо, вспоминаю, как поломала в гололед ребра, как ты ко мне сюда приехала, прихватив работу, и я читала ее и высказывала свои соображения. Предлагала варианты, предложения и т. п. Ты чаще всего со мной соглашалась. Я возлежала на кухне, а ты спала в моей комнате, писала, отшлифовывала. Помнишь? А в городе ты меня возила просвечивать позвоночник где-то возле «Войковской». Вот так, почти незаметно, ты была мне всегдашней подмогой, и я тебе кое в чем. Просто эта «незаметность» происходила на фоне бурной жизни. Так в стихах рифма даже новая, скажем, не слишком затасканная, не замечается, когда содержание интенсивно. При подобной содержательности и слабая рифма не замечается.