Имя твоего волка

А в одну из ночей после смерти брата — душную, бессонную, когда рваная дрема за закрывающимися веками все оборачивалась — то клубами удушливого дыма, в котором факелом горели волосы на женской голове; то ледяными ломкими осколками, в которые с сухим треском рассыпался замерзающий прозрачный взгляд умирающего Стася — так и не ответив — зачем?; ОНА пришла в первый раз.

Пан Владислав уже отчаялся заснуть; накинул халат; при лунном свете, выскальзывающем из-за штор и разбрасывающем по стенам дрожащие голубые тени, набил трубку (с досадой отмечая, как дрожат руки и тяжело ворочается сердце) — да так и не успел ее запалить. Потому одна из теней вдруг оказалась сидящей в кресле — напротив пана Владислава — женщиной в белом платье, с распущенными по плечам волосами. Трубка выпала из затрясшихся рук пана, с сухим отрывистым стуком ударившись об пол.

Женщина пошевелилась, поправляя рукой прядь волос, упавшую на лицо. Шорох ее платья — настоящий, реальный, скользящий шелест шелка — едва не свел с ума окаменевшего пана Владислава. Несколько минут он не мог пошевелиться, и не мог произнести ни слова — горло свело судорогой, придушивая дыхание до слабого, жалкого сипения. Женщина молчала и смотрела на него, только ее лица, растворенного тенью, пан Владислав не мог разглядеть. А потом, в какой-то момент — бунта растерявшегося и разозленного рассудка — пан Владислав решил, что все это — чья-то гнусная, умело подстроенная шутка. Может быть, кто-то подслушал, как он кричит во сне — или даже, разговаривает — или… в общем, какая разница? Пан Владислав медленно, стараясь все же не поворачиваться к гостье спиной, нашарил на столике возле кровати свечу, и — с первого раза (руки уже почти не дрожали) запалил огонь на кончике тонкого оплавленного фитилька. И только тогда поднял сердитый взгляд на ночную гостью-шутницу. И задохнулся гневной отповедью, уже рвавшейся у него с языка. Потому что, ярко освещенное теплым дрожащим светом свечи, на пана Владислав грустно смотрело лицо женщины, сгоревшей дотла несколько дней назад. Лицо женщины, которую он любил давно и безнадежно — до сих пор. Лицо мертвой жены его мертвого брата.

Пану Владиславу было страшно первые несколько секунд — когда еще сопротивлялся, не желая верить в происходящее (…бред, сон?) смертельно раненый рассудок… Тот самый, здравомыслящий рассудок прежнего здравомыслящего пана Владислава, ни верившего ни в ведьм, ни в призраков, ни в прочую чертовщину — и потому только что обрадовано и отчаянно предположивший чей-то розыгрыш в невозможном ночном видении… А потом, когда рассудок сдался — уполз, хрипя, в темноту, зализывать раны — авось еще пригожусь, хозяин, а? — в свете-то дня?… — пан Владислав улыбнулся ЕЙ в ответ.

Она была такой же — совершенно такой, как раньше, при жизни — только молчаливой. Пан Владислав так и не услышал от нее ни единого слова — за все эти годы. Он научился разговаривать с ней — постепенно, и ему казалось, что она отвечает — движением головы или руки; глазами — или, иногда, вздохом (или это просто сквозняк шевелил ее шелестящее шелковое платье?…) Иногда ему хотелось спросить, зачем она приходит к нему — но он боялся — а вдруг обидится? и больше не придет — и что тогда будет делать полусумасшедший пан Владислав (вполне нормальный с виду — днем, и только к ночи начинающий сгорать в болезненном лихорадочном нетерпении, как юноша перед первым свиданием со своей возлюбленной — придет она сегодня или не придет?; а если не придет — то как тогда жить дальше?…)…Или, а вдруг — она ответит — зачем приходит?…

Иногда пану Владиславу хотелось сказать ей то, что он так и не решился сказать, когда она была жива — о том, что он любит ее. Только зачем? Ведь, наверное, и так — знает. И эти слова замерзали у него губах, когда он смотрел в ее глаза — грустные и задумчивые; золотые искорки в зеленой глубине — отражения свечей; как солнечные блики, тонущие в воде… И вспоминал о том, как она горела в огне — а он смотрел… «А ведь это я тебя убил», — с тоской и отчаянием думал он… Утонуть бы — как отблеск свечи в прохладной глубокой зелени ее глаз — захлебнуться насмерть, и никогда больше не выплыть… А ведь, наверное, она это тоже знает — что он убийца. Потому что некоторые слова и признания совершенно необязательно произносить вслух…

— Вот видишь, как оно все получилось… Видишь, — повторил пан Владислав — сгорбленный и постаревший, склонив голову, щедро посыпанную сединой.

И положил дрожащую руку на гладкую, до ослепительно блеска полированную крышку гроба. Другая рука легла рядом с его ладонью — узкая, белая, гибкая — рука женщины с грустными зелеными глазами, такой же молодой, как и много лет назад. Она так и не постарела — осталась такой же. Такой же юной и прекрасной — как в тот день, когда умерла.

Пан Владислав поморгал воспаленными глазами. Слишком много свечей… слишком…

— Видишь… Вот, а ведь это мой сын…

Марго(19). Май

— Вот, это мой сын. Ты, наверное, не помнишь, Марго. Ты была слишком маленькой, для того, чтобы запомнить… — он поперхнулся.