Имя твоего волка

Потому что он уже говорил это когда-то — давно? — говорил маленькой хмурой девочке с блестящими черными глазами. «Ты была слишком маленькой, для того, чтобы запомнить..». — «А я помню», — упрямо ответила девочка: «А потом подсвечник выпал из окна и подкатился..». «Замолчи!» — он закричал на нее — и она испугалась и замолчала, и только ее блестящие, не по-детски внимательные глаза смотрели на него — недоумевая? — (или понимая? догадываясь — непостижимым, невероятным образом — так, же, как она узнала все остальное…) — отчего большой, сильный и храбрый дядя Владислав испуганно кричит на свою малолетнюю пигалицу-племянницу…

— Не помню, — согласилась Марго, и пан Владислав облегченно перевел дыхание.

— А я тебя помню, маленькая Маргарита, — сообщил Владислав-младший, сверкая улыбкой, — еще более ослепительной и приветливой — рядом с напряженным лицом пана Владислава.

И, прежде чем Марго успела что-то понять (испугаться, отшатнуться, разглядеть… — в густой траве — солнечный зайчик на приглашающе распахнутой челюсти капкана?…) он поймал ее ладонь (железный зубья клацнули, соединяясь — уже внутри тела, пропарывая кожу, мышцы, и скрежеща по кости — уже внутри неосторожно соскользнувшей — внутрь капкана — волчьей лапы…) — и поднес к губам. Поцелуй получился торопливым и смазанным — Марго испуганно, задохнувшись ужасом (…тем самым, который заставил волка в этот же миг, споткнувшись на бегу, неловко шатнуться в сторону, скуля и поджимая правую лапу — как будто несуществующий, почему-то померещившийся волку в спутанной мокрой прошлогодней траве, капкан, и правда, щелкнул — да сорвался, соскользнув с жесткой шерсти…) отдернула свою руку. Отец с сыном переглянулись — дикарка!; Марго смутилась и спрятала руку за спину. И правда — дикарка. («Ну что же ты? что…». — укоризненно сказала она волку, который где-то в лесу смущенно, растеряно и все еще насторожено нюхал вполне безобидную мокрую прошлогоднюю бесцветную траву — ведь был же капкан? Или нет?…)

А потом был обед; и чопорная, мрачная, обычно пустая столовая, по случаю первого весеннего дня впустившая за свои тяжелые шторы немного солнечного света; теперь испуганно вздрагивала — от блеска и звона почти никогда (насколько помнила Марго) не достававшегося из сундуков столового серебра, от слишком громких разговоров, от веселого смеха, — от света и звуков, которые бедная гостиная не слышала уже бог знает сколько лет. Собственно, смеялся только один Владислав — его отец и Марго иногда улыбались ему в ответ, но были невероятны — и невозможны раньше — и эти улыбки («как, неужели дядя Владислав умеет улыбаться?!») — натянутые и напряженные вначале, и даже слегка потеплевшие к концу обеда.

Может быть, причина была в искренней жизнерадостности молодого Владислава, рассказы которого о городской жизни и офицерской службе были такими живыми, шутки — забавными, а смех — так заразителен, что было невозможно не улыбнуться ему в ответ… Может быть — в весеннем, осмелевшем после долгих сумеречных дней, солнце, которое, нагло разлегшись на столе, по-хозяйски трогало гладкие бока до блеска начищенных серебряных супниц, салатников и кувшинчиков, залезало в тарелки, рассыпалось разноцветными искрами в узорах хрустальных бокалов, и теплыми скользкими бликами бродило по лицам, заставляя всех растеряно жмуриться…