Имя твоё...

Может, это и есть смерть? Может, когда умираешь на самом деле, нет никакого тоннеля и света в его конце? Тоннель и свет видишь, когда еще не умер и можешь вернуться, а если жизнь уходит окончательно, то видишь самую структуру пространства, и все чувства какое-то время существуют раздельно, зрение само по себе, слух независимо от зрения, а запахи исчезают первыми, потому что это вторичное ощущение, не из самых важных для восприятия реальности?

И обидно, что совершенно ничего не можешь сделать. Все происходит само по себе, согласно законам природы – той ли природы, что осталась в подмосковном лесу, или этой, где жизнь растворяется в прозрачном воздухе на краю крутого обрыва…

И здесь не будет Алины.

Мысль об Алине возникла в отдалении от меня, точнее, от той математической точки в пространстве, которую все еще можно было называть моим именем. Мысль об Алине подумалась, и в пространстве возникла еще одна математическая точка, а между ними пролегла линия. Какое-то мгновение линия провисала и была похожа на электрический провод, а потом чья-то мысль натянула ее с такой силой, что линия зазвенела, на самом деле это звенела мысль, звон усиливался и очень быстро поглотил все, что было вокруг, – пространство, время, материю, дух, прошлое, будущее, галактики с черными дырами, мысли о вечном и суетном, и я, и ты, и он, и все, и еще те, кого еще не было, и кто уже ушел, и еще мгновение, возникающее и исчезающее в себе-следующем…

Вселенная стала звоном – странная Вселенная, сутью которой был звук, чистый и единственный. Звук был хаосом, из которого Бог-отец когда-то сотворил все сущее. И сущее это тоже стало всего лишь звуком – разве можно сотворить из звука свет, даже если обладаешь всемогуществом и способен творить по собственному разумению? Из звука творится только другой звук – выше или ниже, сильнее или слабее, вот так, и теперь звук уже не просто хаос, это слово, произнесенное Творцом. Что он сказал? Каким было Слово, сотворившее мир?

Да будет свет.

Из звука? Нет, это было другое Слово, оно звучало отчетливо, но в мире не существовало никого и ничего, что могло это слово услышать, и значит, слово звучало всуе, как некстати произнесенное имя Бога.

«Клон». И еще – «Любовь».

А потом звуки разделились.

А… л… и еще: и… вот: н… и опять: а…

Теперь сначала, и опять, и снова…

Алина.

Бога звали Тобой? Тебя звали Богом? Ты была хаосом? Хаосом был я. Мы были вместе.

Вот. Мы были вместе. Мы и сейчас вместе. Иди сюда. Мне не нужно идти, я здесь. Нет слова «ты», нет слова «я». Мы. Мы – это я и ты. То, что мы на самом деле.

Звук смолк, и только сейчас, когда он перестал заполнять собой Вселенную, я увидел, ощутил, как она удивительно прекрасна. Я увидел ее всю и одновременно, я понимал, что это невозможно, и наверняка мне это лишь кажется, но сам факт, что мне может что-то казаться, вызывал восторг, который я не смог бы описать словами, потому что даже подуманное слово – это подуманный звук, а звук для меня сейчас был прошедшим и не нужным хаосом, я увидел Вселенную от конца до края, но мысль не могла успеть, скорость мысли была ограничена, как ни странно, и, должно быть, это стало причиной того, что Вселенная раздулась до своих истинных размеров, и мы стали тем, кем должны были стать.

Мы вернулись в себя. Мы обнимали себя и любили себя, и понимали себя, и облаком летели над планетой, планета была Землей, и мы выбирали место на ней, где жить, и нам хотелось жить везде – в деревушке в Швейцарских Альпах и в большом городе в Австрии, и в глубине реки, что зовется Влтавой, и в лесу на границе Словакии и Украины, и еще здесь, и здесь тоже… И вот она, дорога в подмосковном Шереметьево, дорога из ниоткуда в никуда, от одного куста до другого, и посреди дороги стоит человек, который враг нам и который – наша часть, часть нашего клона. Он мертв, но без нас ему не уйти. Он ждет нас. Валера. Он протянул руку, и мы протянули руки ему, но сейчас мы вместе, сейчас мы способны…

Я отпрянул от Валеры, руки заложил за спину и сделал шаг назад. В пустом взгляде – мне так показалось – мелькнуло разочарование, губы Валеры скривились, а может, мне и это только почудилось. Единственное, что было несомненно – холод, исходивший от тела, успел проморозить камешки на грунтовке и куст, на котором висели маленькие хрупкие сосульки: длинная ветка, прогнувшаяся от тяжести налипшего на нее льда, с сухим треском обломилась, и этот звук, похожий на звук пистолетного выстрела, привел меня в чувство.

Я обернулся. Я стояла рядом.

– Все, – сказала я, и я повторил: – Все. – И добавил: – Теперь мы справимся. – Конечно, – сказала я. – Я люблю себя.

И это не было оговоркой. Это могло быть только так, и как же хорошо, что мы это, наконец, поняли. Мы любили себя, и это была единственно сущая любовь на свете.

Мы обняли себя, и Валера устремил на нас пустой взгляд.