Имя женщины – Ева

Опять появились глаза Эвелин, но он погасил их, задул, как свечу. Нужно было решиться, пригладить растрепанные волосы, постучаться к ней, позвать в ресторан ужинать. Нельзя так сидеть и глядеть в темноту. Он вышел в коридор, и тут же на крышу летящего поезда обрушился ливень, посыпались молнии. Вернулась гроза. Он постучался и, не дожидаясь, пока ему ответят, открыл дверь купе и вошел. Она сидела на красном диванчике, очень бледная, но спокойная, и тихо смотрела на него своими темными уставшими глазами. Кровь отлила от его лица, он осторожно опустился рядом с нею, почувствовал, как похолодела вся кожа на голове…

В середине ночи поезд, лязгая колесами, остановился. Послышались какие-то голоса, заскользили зеленовато-красные огни по потолку. Фишбейн проснулся.

–  Ты спишь? – прошептала она.

Он не ответил и порывисто прижал ее к себе.

–  А правда: мы будто бы умерли вместе? Откуда ты взялся? – спросила она.

Теперь нужно было вернуться на землю, сказать все как есть. Он громко сглотнул.

–  Меня зовут Гришей. Григорием. В Нью-Йорке я – Герберт.

Она отодвинулась. Глаза распахнулись, как двери в метро.

–  В Нью-Йорке? При чем здесь Нью-Йорк?

–  Я не успел ничего объяснить, – быстро и испуганно заговорил он. – Я приехал на фестиваль с джазовой группой. Я их поддерживаю деньгами, и мы приехали вместе. Не знаю, как меня вообще впустили в Россию. Я был уверен, что меня не впустят.

–  Но кто ты?

Поезд резко тронулся, и оба слегка покачнулись.

–  Я русский, – сказал он. – Вернее, еврей, но бабушка русская. В сорок первом меня угнали из Царского. Никого из моих уже не было в живых. Ни деда, ни бабушки. Мама с отцом умерли еще до войны. Мама – при рождении брата, отец был тюремным врачом, заразился чахоткой. Из Германии я попал в Америку, в Нью-Йорк. Работал кем мог. А потом был в Корее. Я там воевал.

И он замолчал. Она тихо заплакала.

–  Прости, я был должен сказать это раньше, но я не успел. Правда, я не успел!

Она вытерла слезы ребром ладони и отрицательно замотала головой:

–  Не важно! Какая мне разница, кто ты!

У него пересохло горло, дышать стало трудно. Он встал, выгнулся своим большим телом над столиком, белеющим в темноте, рванул вниз окно. Свежесть теплого, насквозь пропитанного недавним дождем рассвета проникла в купе, и тут же Фишбейн увидел высоко в небе старое человеческое лицо луны, которая с жалостью смотрела на него.

–  Не сердись, – не отрывая взгляда от луны, сказал Фишбейн. – Я не хотел тебя обманывать. И сейчас я не могу тебе объяснить всего, что чувствую. Я этого не ожидал, никогда. В Нью-Йорке жена, есть ребенок. И завтра последний мой день здесь, в Москве. Тебя как зовут?

–  Меня зовут Ева. Вернее, Евгения. Еще можно Женей, но я не привыкла.

Тонкие ее руки обхватили его сзади, и горячее мокрое лицо вжалось в его шею.

–  Я не понимаю, – сказала она. – Почему ты меня все же не отпустил? Все это нелепо! И больно! Так больно. Ты этого не понимаешь?

Фишбейн обернулся. Тела их срослись. Дыхание вновь стало общим.

–  Я был на войне, – прошептал он. – Я думал, что я все прошел. Джин-Хо, моя девушка, там и погибла. В России я всех потерял еще мальчиком. Я помню: всегда было больно.

Она подняла пылающее лицо, и ее длинные ресницы задрожали на его подбородке. Тогда он нашел губами ее мокрые и соленые губы, прижался к ним и долго не мог оторваться. На них дуло ветром, в открытом окне летела листва, гасли белые звезды. Луна подмигнула Фишбейну. Глаза, опухшие, лунные, жалко слезились.

Они опять легли, и он осторожно вошел в ее тело и начал ласкать его жадно и нежно, почувствовав, как это сильное тело как будто всю жизнь ждало только его, раскрылось навстречу ему, задрожало.

7

…День, проведенный с нею в этом городе, Фишбейн запомнил так, как люди запоминают сны: с подробностями сновидения, в котором теряется логика, но обретают значение какие-то пестрые, быстрые мелочи, такие как свет на воде, вкус воды, которую он зачерпнул полной горстью, и лапа огромного льва, горячая, словно живая.

Оставив Евин чемодан в камере хранения, они вышли из здания Московского вокзала, и сразу же начался город. Тот самый, какой он старался забыть и вырвать из памяти с мясом, с костями. Он думал, что рана его заросла и кровь в ней свернулась, но он ошибался. Сейчас, когда город лежал под ногами, он чувствовал, как что-то жжет изнутри, и стоило только потрогать ладонью ступени, идущие прямо к воде, и лапу нагретого льва на Дворцовой, как рана открылась опять и заныла.