Имя женщины – Ева

Она покраснела до слез. Был полдень, и посетителей в ресторане набралось человек десять-двенадцать, не больше. Через два столика от них сидели французы, скорее всего, семья: маленький, со щеточкой блестящих черных волос под нижней губой, муж, полная, с красивыми каре-синими глазами, жена и двое детей, золотисто-кудрявых. У окна в полном одиночестве курил сигару с неприятным, брезгливым выражением лица старик, на котором было столько золотых колец, брелоков и цепочек, словно он только что ограбил ювелирный магазин.

–  Никому нет дела до нас, – сказал Фишбейн и, перегнувшись через стол, чмокнул ее в щеку. – Смотри, как здесь тихо, спокойно.

Официант положил перед ними две блестящие, красиво переплетенные книги.

–  Дневное меню, – сказал он, нежно щурясь. – Вино вот, отдельно, на этом вот вкладыше.

–  Ты что будешь пить? – спросил Фишбейн.

–  Я? – Она растерялась. – А пить обязательно?

–  Ну что за обед без вина?

Он чувствовал, что звучит неестественно и вообще ведет себя пошло, развязно, почти покровительствует ей. Ева осторожно просунула руку в рукав его легкой рубашки, как будто бы все понимает и хочет его успокоить. Он перехватил ее пальцы и, пользуясь тем, что официант отошел и не видит, поднес их к глазам. Колец на них не было, светлый браслет, серебряный, узкий, с латинскими буквами. А ногти без лака, короткие, детские. Рука была тонкой и очень горячей. Она не была частью сна или бреда, но принадлежала живой, сильной женщине, сидящей сейчас рядом с ним, о которой он знал только то, что смертельно боится ее потерять.

–  С ума я, наверное, сошел, – сказал он.

Официант деликатно покашлял над его затылком.

–  Коньяк принесите, пожалуйста. – Фишбейн перешел на английский. – And, please, a bottle of red wine.

–  Which one, sir?

–  Which one is best?

Официант принес бутылку коньяка и две бутылки красного. Ева со страхом посмотрела на него:

–  Теперь ты напьешься. Что я буду делать?

Он не мог привыкнуть к ее голосу. Голос был глубоким, сильным и нежным, весь в бархатных влажных прожилках.

–  Да я не пьянею, – заметил Фишбейн. – Не бойся. Язык зато, может, развяжется. А то мы с тобой ведь не поговорим.

–  Зачем нам с тобой разговоры? – спросила она очень тихо. – Пусть так и останется. Пусть будет как в сказке: приехал царевич на «Красной стреле»…

Фишбейн перебил ее:

–  Мне бабушка рассказывала, как она увидела на улице моего деда, в Швейцарии где-то, он шел и на ходу читал книжку, студент был, а она возвращалась к себе в пансион, вся в кульках и покупках. Они столкнулись, и дед ее почти не заметил, только извинился на скверном французском, а сам пошел дальше. Тогда она развернулась и пошла за ним. С кульками, с коробками. Просто пошла. Он наконец заметил ее и удивился. На следующий день она к нему и переехала. Приличная девушка, очень застенчивая…

–  У вас, значит, это в роду?

–  Да, значит, в роду.

Они засмеялись.

Он быстро налил себе коньяку и выпил залпом. Прошло ощущение нереальности, голова прояснилась. Официант принес еду, ловко расставил на белой скатерти: хрустальную вазу с черной икрой, блюдо с холодными мясными закусками, малосольную скумбрию с пряностями, блины двух сортов: гречневые, темные, и золотисто-розовые, пшеничные.

–  Ты будешь коньяк?

–  Нет, нет! Я не пью, не люблю. Мне просто винца. И на донышке, ладно?

Фишбейна растрогало слово «винца». Забытое слово, немного чужое.

–  Чему ты опять улыбаешься, Гриша? – спросила она.

–  Ну, вот ты сказала «винца», и мне это детство напомнило. Не помню, кто так говорил, дед, наверное.

Она опустила глаза:

–  Мои дед с бабулей погибли в блокаду. Бабуля была костюмером в театре… А дед пианистом был в оперной студии. Остались здесь и никуда не поехали.

–  А ты где была?

–  В Москве была, с мамой. Она вышла замуж в Москве.

–  А где твой отец?

Она помолчала.

–  Не знаю, где он. Они разошлись, мне был год. И мама уехала сразу в Москву. Я знаю, что он очень скоро женился, и я его больше не видела. Но маму потом вызывали… – Она словно вдруг подавилась словами. – И спрашивали про отца. Он, кажется, был в этой армии… Власова…

Он быстро кивнул:

–  Я знал многих власовцев. Близко. В Германии.

–  Наверное, нас бы тогда посадили. Ну, маму мою. А меня – в детский дом. Спасло только то, что они развелись и я росла с отчимом. Художником, очень известным, богатым. Его даже в Кремль приглашали. И маму с ним вместе. Он много меня рисовал. Я сидела часами, позировала и скучала. Но слушалась. Они с мамой жили неплохо, но как-то… Как будто бы каждый был сам по себе.

–  А где же вы были во время войны?