Императив. Беседы в Лясках

— Конечно, было очень много таких. И это мое счастье, потому что, знаете, люди часто говорят с презрением: я бы этого никогда не делал. Дама говорит: ну это же проститутка, я бы так не делала. И рождается такой неприятный вопрос: а если бы вы захотели, думаете, был бы на вас спрос? Вы бы как проститутка справились? Может, никто вас там не ждет. И поэтому артист тоже должен всегда проверить: я отказался, а предлагали мне серьезно или нет? Возможно, я этого не говорил ни в каком интервью, мне мой агент, в те времена, когда я высоко котировался на международном рынке, сказал: если тебе звонят из Голливуда, — а это было несколько раз, — и приглашают тебя на разговор, смотри, какой билет тебе присылают. Если эконом — значит, они кого-то хотят напугать. Ты приедешь, тебя увидят, и тот тогда согласится дешевле снять эту картину. Если бизнес-класс, то, может быть, они серьезно думают, взять ли тебя на эту работу. Если первый класс, — получишь контракт, они не могут себе позволить пригласить режиссера первым классом, а потом не дать картины. Надо сказать, только раз первым классом пригласили, но не было картины, она началась, потом рухнула. Продюсером был Голан[119], он пробовал европейских режиссеров для престижа, потому что делал очень дешевые картины, но иногда хотел показать свою значимость, как-то самого Годара[120] пригласил на работу. Но это все было в 80-е годы.

Возвращаюсь к «сказать нет». В моей последней книге описан такой мой отказ, где я просто сорвал договор с немецким продюсером на серьезную картину, когда он пробовал добавить одну сцену. Я сказал, что этой сцены в моей картине не будет. И я до сих пор не на сто процентов уверен, был ли я прав или слишком, может быть, резко среагировал. Эту картину потом с моего полного согласия взял Шлёндорф[121].

Он сделал довольно хорошую картину, но эту сцену он перенес в диалог, так что этого даже не было видно. Но я почувствовал намерение моего продюсера, почувствовал, что это для меня недопустимо. Это дело происходило в немецком концлагере для священников, в Дахау, а образ героя основан на судьбе настоящего человека, люксембургского священника, и режиссер хотел, чтобы этот человек как жертва тоже оказался виноват. Как будто он что-то там сделал такое, за что ему должно быть стыдно, что он не поделился с кем-то водой, когда ее не хватало. В фильме остался только диалог, а должна была быть сцена, эта сцена взята из воспоминаний Примо Леви, совсем другая обстановка. Еврей, Аушвиц — это не тоже самое, что Дахау для священников. Исторически это была неправда. Но желание продюсера было, чтобы появилось что-то такое, что-то постмодернистское, релятивистское, на которое я не мог согласиться. А продюсер требовал, чтобы показали, что жертва тоже виновата. Значит, мы все виноваты. А я не хочу так, и особенно не хочу, чтобы поляк в немецкой картине говорил, что мы, жертвы войны, тоже виноваты. Это не от меня должны такое услышать. И бросил эту картину с большим гонораром, хотя был подписан договор, и не согласился делать.

Но насколько это героизм? Я скажу, небольшой, потому что деньги уже для меня такого большого значения не имели. Имели, конечно, но не настолько, тут надо сказать правду. Для престижа это тоже не было, известно, что картина о священнике большого проката иметь не будет. И для Шлёндорфа картина тоже не имела такого уж значения и по фестивалям не пошла, хотя она хорошая. Называется «Девятый день» (2004). Потому что этого священника выпустили, чтобы он поехал в Люксембург и там уговаривал католиков, чтобы они поддерживали Гитлера. Это историческая личность. Но я рассказываю об этом случае, как о том, где я сказал «нет», и до сих пор сомневаюсь, был ли я прав, насколько я считаю себя героем, а насколько я неразумно поступил. Хотя, думаю, что это было правильно, это не была моя великая мечта. А были картины, которые я очень хотел сделать, но они провалились, и это совсем другое. Но чтобы я жалел, что согласился сделать, чего не надо было делать, думаю, такой картины у меня нет. Такой картины, чтобы я ее прятал и говорил: забудьте, что я это сделал… Ну, удалось мне. Есть картины, которые мне не близки, но не могу сказать, чтобы я считал их позорными, так что могу их показать всегда и студентам.

— А расскажите еще о тех, от которых вы отказались или которые не получились.