Император Август и его время

Октавиан же, анализируя действия сената и того же Цицерона, идейного и на тот момент реального его лидера, не мог не сделать для себя самого печального вывода: в Риме, где в открытую прославляют кровавые иды марта и их творцов, ему делать нечего. Закрепившись у власти, эти люди непременно от него избавятся. И не надо думать, что только политически! Ядовитая шутка Цицерона про «вынос покойника» была тому явным подтверждением. Потому не было и не могло быть никакой «измены» с его стороны, когда он начал переговоры с Антонием им Лепидом. При всей сложности их отношений, доходящих до прямой враждебности, они были из одного стана – стана тех, кто был верен памяти Цезаря, и, пусть каждый по-своему и в своих интересах, но старался сохранить и упрочить наследие божественного Юлия. И здесь справедливо вспомнить, что «альтернативой победе Цезаря была не победа Помпея или Катона, а всеобщий крах и распад государства»[351]. Потому не заслуживает Октавиан упрёков за своё возвращение на сторону цезарианцев. Оно как раз было для него естественным. Противоестественным стало временное служение сенатской олигархии и тем, на ком была кровь Гая Юлия Цезаря. Ведь Октавиан ощущал себя не просто наследником божественного Юлия, но борьбе за торжество его дела он посвятил всю свою жизнь.

Историки во все времена были несправедливы к Октавиану. И в античную эпоху в созданной им же Римской империи, и в Новое время, и позднее. Споры о его личности начались сразу же после его смерти. По словам Публия Корнелия Тацита, «среди людей мыслящих одни на все лады превозносили его жизнь, другие порицали»[352]. Причём порицавшие, прежде всего, ставили ему в вину притворство и коварство[353]. А вот Гай Светоний Транквилл стремился проявить полнейшую объективность: с одной стороны, он добросовестно указывал на все великие державные заслуги Августа, с другой, не просто перечислял его слабости и пороки, но и безжалостно живописал самые жуткие злодеяния. В XVIII веке, в эпоху Просвещения, Вольтер назвал Августа «лицемерным чудовищем»[354]. Взгляд на Октавиана как на «виртуоза лицемерия» никуда не делся и в современной историографии[355]. Но мог ли молодой политик в той ситуации выжить иначе? Он должен был либо принять сложившиеся «правила игры», по которым действовали все участники этой схватки за власть, либо погибнуть. Ведь как законный наследник Цезаря, свалившийся на голову римской политической элите подобно снегу в июле, он всем был желателен только как временный попутчик. Но он-то хотел стать полноценным и независимым политиком, наследие своего усыновителя утверждающим. Юноша прекрасно понимал истинное отношение к себе различных политических группировок и потому был свободен от иллюзий в своих отношениях с ними. В главном же, в борьбе за мщение за подлинно коварное и подлое убийство Цезаря и за посмертное торжество в Римском государстве его дела, Октавиан был замечательно последователен. Потому и победил.

Сразу после Мутинской войны молодой Цезарь начал демонстрировать цезарианцам свою готовность к новому сотрудничеству. Войска пропретора не преследовали разбитые легионы Антония, к пленным отношение было доброжелательным, с Децимом Брутом, пока тот был ещё жив и стоял во главе своих легионов, прямым сотрудничеством Октавиан себя не замарал. Когда близ расположения его армии оказались легионы Публия Вентидия Басса, открыто ведомые им на помощь Антонию, молодой Цезарь не проявил к ним ни малейшей враждебности. Потому эти три легиона успешно вскоре соединились с армией Антония и Лепида.

Завязалась неизбежная в сложившейся ситуации переписка Октавиана с Антонием. Последний справедливо указывал наследнику Цезаря на принципиальную враждебность к нему партии былых помпеянцев, напоминал, сколь страстно Цицерон восхвалял Брута и Кассия. Потому, и с этим невозможно было спорить, Октавиан был куда больше обязан мстить за своего «отца», нежели он, Антоний, за своего друга[356]. Заканчивал Антоний предупреждением, что в случае несогласия Октавиана заключить с ним союз, он готов даже соединить свои силы с семнадцатью легионами Брута и Кассия[357].

Последнюю угрозу воспринимать всерьёз Октавиан, разумеется, не мог. Если бы даже Антоний, сойдя с ума, попытался бы на такое противоестественное объединение сил пойти, то убийцы Цезаря – по-своему люди принципиальные – ни за что бы ему руки не протянули.

Но всё прочее было верно и убедительно. Октавиан получал наконец-то реальную возможность объединить все цезарианские силы. И с такой-то военной мощью можно и нужно было покончить с творцами кровавых мартовских ид и продолжить дело Цезаря. Пусть до поры до времени и при неизбежно совместном командовании и управлении.