Император Бубенцов, или Хромой змей

– У нас точно. – Скокс слегка поклонился. – Будьте уверены. Как в аптеке.

– Гляди, шкет, – ещё раз пригрозил плюгавый. – Тыквой своей отвечаешь.

Полубес сидел без движения. Шлягер, склонившись, одной рукою нашаривал укатившуюся трость, другой потирал уязвлённый нос. Обидчики пошли в сторону Казанского вокзала.

– Рэкет, – вздохнув и разведя детские свои ручонки, пояснил Скокс. – В месяц плачу им пять тысяч. За «крышу». Дороговато, конечно. А куда ж ты денешься?

Снова присел на низенький стульчик, взял в руки щётки.

– Стоит вам приказать, господин Скокс! – глухо, отрывисто заговорил Адольф Шлягер. – Стоит только намекнуть. И я тотчас же! Завтра же утром! Нет, ныне же вечером, к полуночи! Доставлю вам. Чучела этих рэкетиров.

Голос его окреп, зазвучал торжественно, с рыдающими нотами, как будто он произносил клятву.

– С отлично выделанной кожей. Может быть, даже с узорами. С тиснением и позолоченными ногтями. На ваше усмотрение. Я вижу композицию так: чучело держит в руке собственную голову. За волосы. Пусть это будет светильник.

– Торшер, – подсказал Полубес. – Только колёсики приделать снизу для удобства. Я в «Ашане» видел подходящие. Совершенно бесшумные, с резиновыми ободками.

– Да, – кивнул Шлягер. – Фаза и ноль через ноздри. Включается нажатием на нос.

– Или тычком двумя пальцами в глаза, – снова подсказал Полубес. – От так от делаешь пальцы. Козой… И тык в глаз!

– Это будет символично. Свет миру!

– Успокойтесь, други мои, – сказал Скокс. – Успокойтесь. Рэкету надлежит быть в обществе. К сожалению, рэкет уже не тот, что прежде. Я вот хоть и пытаюсь искусственно культивировать, воссоздать, но это так, эпизод. Массовости уже нет. А рэкет должен быть. Чем больше зла, тем нам вольнее.

Скокс нагнулся и с бешеной скоростью принялся полировать сапоги Полубеса. Затем оторвался от работы, вскочил и ловким профессиональным движением слепил обе щётки щетиной. Получилось чрезвычайно изящное, символичное завершение разговора. Так музыкант симфонического оркестра вскидывается на заднем плане и, высоко воздев руки, соединяет литавры в заключительном аккорде.

– Тем нам вольнее, господа, тем нам привольнее.

Шлягер и Полубес кинули по пятирублёвой монете в фартук Скокса. Поклонились и двинулись в сторону Сокольников. Некоторое время шли в полном молчании.

– Особая примета, Адольф, – первым нарушил молчание Полубес. – У плюгавого татуировка на пальцах. Я, правда, без очков толком не разглядел.

– Я разглядел, Савёл, – сухо ответил Шлягер. – «Рома».

– Подмога требуется? – спросил Полубес.

– Справлюсь.

Прошли пару кварталов. Полубес иногда выступал чуть вперёд, косился на Шлягера. Наконец не выдержал:

– Вот ты толковал про дьявола. Откуда тебе известны такие подробности?

– Учился богословию, – по-прежнему сухо сказал Шлягер. – В Киево-Могильянской академии.

Прошли под мостом.

– А всё-таки ты прилгнул, академик, – усмехнулся Полубес. – Насчёт пуделя-то. Бешеные деньги, хе-хе… Думаю, ты и таксу эту, скорее всего, украл.

Шлягер промолчал.

Показались купола церкви в Сокольниках. Проходя мимо, каждый трижды быстро-быстро перекрестился. Ну, не перекрестился, конечно. А так, косенько помахал сложенными перстами перед лицом и около груди. В подтверждение своего знания о духовном. То же сделал и Скокс, следовавший за ними на некотором приличном удалении.

Затем пути всех троих разделились.

Часть третья. Русский дурак

…Каждое отдельное лицо, преодолевая в себе зло, этой победою наносит поражение космическому злу столь великое, что следствия её благотворно отражаются на судьбах всего мира

Архимандрит Софроний

Глава 1. Свет миру

1

Однажды в конце мая мальчик встретил гусеницу хищной расцветки. Он, конечно, и прежде видел много таких гусениц, но теперь почему-то обратил на неё особенное внимание. Вероятно, потому, что только вчера высвободился из оков детдомовской жизни с её серой казармой, звонками на подъём, общей зарядкой, столовой, дежурствами, расписанием, казённой муштрой. Ещё вчера томила душу скука последних, мучительно долгих уроков. Ещё вчера, качаясь в рейсовом автобусе, наблюдая за тем, как летит над полями смутное отражение его лица в окне, находился он в неопределённом промежутке между двумя реальностями, когда старая жизнь уже иссякла, закончилась, а новая ещё не началась.

Сегодня проснулся по привычке старой жизни – рано, в семь часов утра. Можно было повернуться на другой бок и спать дальше. Но так ярко било в окно солнце, так широко хлынуло в душу восхитительное чувство свободы! Наступила уже новая жизнь, первый день каникул. Но главное счастье заключалось в ощущении того, какое бесчисленное множество таких же великолепных солнечных дней у него в запасе! Огромная, беззаботная, нескончаемая, почти вечная жизнь.