Император Бубенцов, или Хромой змей

– Ну, во-первых, что могу сказать… А во-вторых, что обо мне-то говорить? Видели бы вы Дживу, попечителя вашего! – воскликнул Шлягер. – Вот уж кому не позавидуешь. Ребра целого нет! А и поделом! Его вина.

– Твоя вина!

– Его вина! Яна Кузьмича зарезал. Во цвете лет.

Шлягер отступил, прищурив глаз, присмотрелся к букету. Вернулся, подправил, оборвал лепесток.

– В-третьих… Поросюка зашибли. В реанимации лежит. Бермудес же Игорь Борисович как всегда. Без единой царапины. Уважаю за ум. Я предупреждал вас, что пора заканчивать со скандалами. Сходить со сцены нужно на пике славы. Особенно после таких падений!

– Меня подстрелили на взлёте, – сказал Бубенцов. – Не дали обрасти перьями.

Бубенцов, обмотанный бинтами, чувствовал за собой духовный перевес. Вероятно, такое же чувство превосходства по отношению к штатскому человеку испытывает раненный на поле боя солдат.

Адольф поглядел в окно на больничный двор, сказал тихо, значительно:

– Пора, мой друг! В-четвёртых… Со вчерашнего дня градус ваш… Простите, статус ваш повышен!

Шлягер повернулся, лицо его стало серьёзным.

– Впрочем, что мы тут вокруг да около? Я вообще-то, уважаемый Ерофей Тимофеевич, пришёл поздравить вас. Кандидатура утверждена.

– Куда утверждена? И главное, кем? Асмодеем?

– О, не сомневайтесь, Ерофей Тимофеевич. Это, как вы уже сами не раз убеждались, дружелюбные и мудрые силы.

– Что «мудрым силам» нужно от меня?

– Довольно пресмыкаться! Они желали бы видеть вас на первой ступени власти. Вы должны получить опыт управления людьми.

– А если я откажусь? – спросил Бубенцов.

– Вы не откажетесь. – Шлягер положил ладонь на его забинтованный локоть. – Слава и богатство, конечно, хорошо. Но власть лучше! Знаете, в чём отличие?

– В чём же?

– Вы не покупаете услуги, а отдаёте приказы. Власть – это инструмент прямого влияния на мироздание.

Шлягер посмотрел на часы, нахмурил брови. Забормотал, что-то высчитывая.

– Начало в девять часов шесть минут. По ассирийскому исчислению. Стало быть… Гринвич… Тэк-тэк… Позвольте, однако, откланяться. Лежите, отъедайтесь. Привыкайте к новой роли. Больше уверенности в себе!

Шлягер остановился в дверях, обернулся:

– Да-да, вот как сейчас! Именно такое лицо! Блаженное!

Бубенцов широко улыбался.

– Вы бы видели, какое глупое у вас теперь лицо! – ещё раз похвалил Шлягер. – Сколько в нём выражения радости, счастья, оптимизма! Зафиксируйте про себя ваше состояние, запомните расположение лицевых мышц. Блестящая актёрская игра!

Никакой, однако, игрой тут и не пахло. Ерошка почувствовал приближение Веры. И чутьё не подвело. Едва Шлягер пропал за дверью, как послышался знакомый стук каблучков. Донеслись из коридора невнятные восклицания Адольфа. Ерошка лежал, глядел в высокий потолок, блаженно улыбался.

Вера вошла в палату. В руках сухо шуршали, горели жарким сухим золотом кленовые листья. Огляделась и, стуча каблучками, направилась к подоконнику.

– Розы я, пожалуй, заберу, – говорила Вера, вытаскивая букет из графина. – А листья поставим на их место.

Поглядела за окно.

– Ненавижу ту беседку!..

Ерошка спустил ноги с кровати. Кривясь от боли в коленке, наморщив нос, похромал к Вере. Вера обернулась на его стон. На её лице немедленно повторилась вся страдальческая гамма Ерошкиной мимики. Нос её точно так же болезненно наморщился, точно так же закусила она нижнюю губу. Обнимая её, Бубенцов покосился за окно. Узорчатая беседка с античными колоннами стояла на своём месте и была теперь пуста.

– Я помню, – сказал Бубенцов. – Ты меня ревновала к девкам из музучилища.

2

В том корпусе Бубенцов лежал пятнадцать лет назад. В четырёхэтажном здании из старинного красного кирпича располагалось терапевтическое отделение. И белая античная беседка на берегу больничного пруда относилась к терапии. Кусты сирени, чугунные скамейки, скульптура Лаокоона.

Когда-то Бубенцов провёл здесь две недели самой счастливой и беспечной больничной жизни. Пятнадцать лет назад лежал здесь на обследовании.

Бубенцова накануне выперли из университета за скандал, учинённый им в общежитии. Замаячила армейская перспектива. Не то чтобы боялся тягот солдатской жизни. Он и самой тюрьмы не боялся, зная, что выживет в любых условиях, станет своим в любом коллективе. Но два года провести без Веры где-нибудь в Заполярье – это было слишком.

В начале мая Ерофей Бубенцов проходил врачебную комиссию. Мерили рост, взвешивали, заставляли дуть в цилиндр, выявляя объём лёгких. Ерошка притворялся, лгал хирургу про ломоту, боль в суставах. Хирург кивал головой, писал твёрдым почерком: «Годен».

Спустя два дня Бубенцов явился в кабинет невропатолога. На этот раз подготовился к визиту. Вера специально принесла учебник по психиатрии. Ерошка подробно рассказал невропатологу про первичные симптомы эпилепсии. Каменный, нечувствительный старик глядел на него неподвижными, стеклянными глазами, никак не реагировал. Было видно, что опытность и цинизм почти полностью заглушили в нём человечьи чувства. Холодными пальцами помял Ерошкин живот, постучал молоточком по коленям, начертил крест на груди. Не говоря ни слова, написал в карточке: «Годен».