Император Бубенцов, или Хромой змей

Оставалась последняя надежда – терапевт. Терапевтом оказалась молодая, привлекательная женщина лет тридцати. «Надежда Сергеевна Щасная». Сердце Бубенцова дрогнуло. Терапевт внушала симпатию. Где симпатия, там и надежда. Сидя перед нею в трусах, красиво напрягая грудные мышцы, поджимая живот, Бубенцов всё более укреплялся в своей надежде.

– Всё у вас в полном порядке! – бегло посмотрев анализы, симпатичная женщина подняла глаза на Ерофея.

– Что анализы?

– В норме. – женщина склонилась над картой. – Анализы идеальные.

Острейшее чувство обиды пронзило Бубенцова.

– Странно, – глухо сказал он, сглотнув слюну. – Не может такого быть! Повнимательнее посмотрите.

Ерошка был абсолютно уверен, что белок в анализах зашкаливает. Ведь накануне, после того как у него взяли кровь из пальца, он, пользуясь случаем, надавил крови в пузырёк с собственной мочой. Пока та не побурела.

– Белок как?

– Сахар, белок, всё в норме, – весело сказала Щасная.

«Вот же сволочь! – бессильно ругался Бубенцов, представляя ту халатную медсестру, которая схалтурила и, скорее всего, никаких анализов не делала. – Безответственная дрянь».

Надежда Сергеевна поднесла перо к графе, где отмечается «годен». Бубенцов вскинул руку, останавливая:

– Живот болит! Спазмы.

– Хорошо, – сказала добрая женщина, усмехнувшись. – Мы вот что сделаем. Тут целая группа призывников направляется в стационар. На дополнительное обследование. Это две-три недели полежать. Не возражаете?

Ещё бы! Ещё бы он возражал!

Так Ерошке Бубенцову подарен был весенний месяц май. И это, как оказалось, был самый счастливый, самый безмятежный, самый светлый месяц во всей его жизни. Цвела сирень. Осыпались белые лепестки яблонь. Даже лежачие больные вставали в эти дни со своих одров, бродили по дорожкам, постукивая палками. Головы их проплывали, как воздушные шарики, поверх постриженных кустов акации.

После шести вечера никого не оставалось из начальства. Едва врачи расходились по домам, призывная молодёжь собиралась в античной беседке. Из соседнего музыкального училища приходили девушки. Все пили вино, девушки начинали петь! На ангельские голоса распахивались окна психиатрического отделения.

Медсёстры и сиделки слушали, облокотившись на подоконники. Вера уже тогда работала медсестрой в психиатрии. Вера, сняв халат, переодевшись в цивильное, спускалась и присаживалась рядом с Ерошкой. Певицы отодвигалась. Вокруг Ерошки образовывалась отчуждённая пустота. Все понимали, что состязаться с Верой бессмысленно.

Глава 6. Грех уныния

1

В администрации меняли таблички на дверях кабинетов. Рудольф Меджидович Джива, как и при Семёне Ордынцеве, продолжал оставаться на должности советника. Сокрушительное поражение Ордынцева принял спокойно. Дживу, правда, насторожила лёгкость, с какой гороховый шут выиграл выборы. Бубенцов набрал восемьдесят семь процентов голосов. Выехал на славе скандалиста, борца за справедливость. Но Джива понимал, что цель у людей, которые за ним стояли, всё-таки была несколько иная, чем власть в подмосковном районе. Ведь не ради пустяков вкладывали они в Бубенцова такие неимоверные деньги. Бубенцов по неведомым своим качествам был необходим большим людям. Для чего, ещё не вполне понятно.

Рудольф Меджидович знал, что частенько бывает так: чем сложнее, непонятнее и запутаннее дело, тем проще оно объясняется. Даже и большие люди руководятся теми же основными человеческими инстинктами, что и самый последний голодранец. Рудольф Меджидович имел краткую беседу со Шлягером, из которой выяснил, что задачи у него прежние – оставаться смотрящим по округу.

2

Бубенцова совсем не радовала свалившаяся на него власть. Очень скоро выявилось, что он не был человеком деловым. Даже Шлягер с досадой признал, что никакие житейские перемены не смогли ничего сделать с натурой Ерошки Бубенцова. Художественной, плохо организованной, склонной к анархии. Все те возможности, которыми воспользовался бы всякий другой человек, Ерошку пугали и томили. Там, где другой развернулся бы во всю ширь, Бубенцов, наоборот, сжался, сузился, примолкнул.

Больше всего жалел о прежней воле. Скованный условностями, помещённый в тесную клетку, запертый в четырёх стенах, хандрил и скучал. Он, оказывается, привык к своим скандалам. Прежде даже мысль о предстоящем дебоше бодрила, как утренний душ. Ныне же, лишённый возможности разгуляться, чувствовал себя вялым, никому не нужным.

О, слава человечья! Сколько горьких и справедливых слов сказано о тебе. Обманчивый огонь, призрачный дым. Даже и не дым, а летучая «тень от дыма», по образному выражению поэта Тютчева.