Император и ребе, том 1

— Мало ли, что говорят еретики! Не принимайте этого близко к сердцу, учитель наш Элиёгу, светоч нашего Изгнания! От скромности много занимаются изучением Торы, а не от… от… на пшиклад, хочу я сказать…

Однако предложенный костыль был слишком неуместным и грубым, как и палка Авигдора с крикливым серебряным набалдашником, и, отказавшись опереться на него, гаон вернулся к прерванной полемике со своим противником, которого здесь и в помине не было. Это полемика одновременно была и своего рода исповедью:

— В этой извращенной рукописи, которую зачитал нам здесь реб Авигдор, сказано, что человек не должен, выполняя заповедь, слишком много внимания уделять деталям. Потому что таков замысел духа соблазна: напугать трудностями, воздвигнуть препятствия на пути, ведущем к Богу, да будет благословенно Имя Его… Но что нам остается, учителя и господа мои, ото всей нашей Торы без деталей и подробностей? Ведь это же все ограды. Одна в другой; ограда вокруг ограды. Это как — не рядом будь помянута — луковица, состоящая из множества слоев от шелухи до сердцевины. Один слой поверх другого. Снимаешь всю шелуху, и у тебя ничего в руке не остается. Удалите подробности всех заповедей, и у вас не останется ничего, ничего, сплошная распущенность.

— Ц-ц… ц-ц… Великолепно! — жирно почмокал своими мясистыми губами Авигдор. Один глаз он при этом зажмурил, а другим подмигнул раввину со двора Рамайлы.

Но и эту похвалу гаон не принял, словно нежеланный подарок. Он только строго взглянул на посланца из Пинска и продолжил говорить. На этот раз громче, взволнованнее:

— Возьмите, учителя и господа мои, например, заповедь о разделении мясного и молочного. В Торе сказано только: «Не вари козленка в молоке матери его».[312] Для простых людей это означает заповедь милосердия, просто милосердия. Пришли танаи и сказали, что даже в молоке чужой матери тоже нельзя варить козленка. Никакого мяса нельзя варить в молоке. Если позволить отступиться от одного, то легко можно совершить и главное преступление… Мало! Даже мясо животных, самок которых вообще не доят, тоже нельзя варить в молоке. Даже молочное блюдо в мясном горшке варить нельзя, а мясное блюдо — в молочном горшке. Даже если горшок десять раз вымыли. Одни и те же вилки и ножи не используют, чтобы есть мясное и молочное. Но и этого мало! Целых шесть часов надо ждать после мясного блюда, и только потом можно есть молочное. Каждое поколение добавляло новые строгости, каждый мудрец — новые ограды. Вот так и были построены все великие заповеди. Один слой поверх другого слоя, одна ограда вокруг другой. Попробуй теперь разломать такое множество оград! Одну разломаешь, а еще десяток останутся… А они, эти молодчики из «секты», говорят, что ни к чему такое множество деталей. Они им не нужны!..

— Ц-Ц… Ц-ц!.. — снова почмокал жирными губами Авигдор, на этот раз никому не подмигивая, зато вылупив глаза на потолок и стукнув от восторга палкой по кирпичному полу.

— Но и этого мало! — все больше распалялся гаон. — Если бы мог, я бы запретил есть мясное и молочное в течение одних и тех же суток. То есть один день — мясное, другой — молочное. Или еще лучше! Целую неделю — молочное, а мясное — только один день, в субботу… В этот «день, который весь… который весь…».[313]

Посреди поисков подходящего слова для субботы гаон вздрогнул от кашляющего смешка, вдруг раздавшегося рядом с ним. Это смешок был похож на бульканье закипевшего грязного котелка:

— Хи-хи-хи, хи-хи-хи!..

Гаон взглянул: это так смеялся посланец из Пинска, раскачивавшийся от смеха вместе со своим щегольским сподиком с шестиугольной макушкой из голубого атласа. Казалось, реб Авигдор вообще не слушал, о чем тут шла речь, а думал о чем-то своем и засмеялся этим своим мыслям.

2

Реб Авигдор сразу же спохватился, поняв, что позволил себе лишнего, хотя рассмеялся не нарочно… Он быстро вытер губы мясистой рукой и начал деланно оправдываться:

— Прошу прощения у вашей чести, учитель наш Элиёгу! Только новыми оградами вы многого от этих молодчиков из «секты» не добьетесь. Зачем новые ограды, если они и со старыми не считаются? Вот, например, намедни мне рассказывали, что к их Лейви-Ицхоку Бердичевскому пришли с вопросом: можно ли в Песах есть новый вид растений, который у иноверцев называется труфлями, или тартуфлями… «Можно!» — сразу же ответил бабский ребе. «Как же так, ребе? Ведь в книге “Хаей одом”[314] сказано, что это бобовая культура!»[315] А он отвечает: «Да эта книга “Хаей одом” — сама бобовая культура, а вот тартуфли и есть настоящая жизненная сила человека».

Жалостливый блеск в черных глазах гаона мгновенно погас. Он нахмурил свои седые брови и поднес дрожащую ладонь к уху, как всегда, когда в нем укреплялась «мера справедливости»:[316]

— Как? Книга «Хаей одом» — бобовая культура?!