Император и ребе, том 1

Когда Авигдор читал этот пассаж, с гаоном случилось что-то странное: морщины на его желтовато-бледном лице налились краснотой, седая голова на тонкой шее начала раскачиваться от плеча к плечу и тянуться вверх, будто он был по шею засыпан тяжкими развалинами собственного дома… То, что он услыхал здесь, действительно было не лучше такого обвала. Это было крушение системы, полученной им в наследство и развиваемой им самим на протяжении многих лет подряд. Это был прыжок через все ограды, которыми он окружил себя самого, а также все еврейские местечки. Дьявольское издевательство над всем его видением еврейства, набожности, Торы и служения Богу; надо всем, что он так строго хранил целых пятьдесят лет, сидя в этой комнате… И еще до того, как посланец из Пинска дочитал два последних слова, гаон соскользнул со слишком высокого для него кресла и встал на свои худые ноги, одетые в чулки, затопал кожаными шлепанцами по кирпичному полу и, потрясая сжатыми в кулачки руками, тихо закричал:

— Это… это… сжечь… сжечь! Сжечь рядом со входом в синагогу! Такие… такие преступники из стана Израилева! Писать такие вещи святыми буквами! Всех их пороть! К куне поставить… Искоренить!..

Он покачнулся, как больной, слишком рано вставший с кровати. Стал хватать ртом воздух, искать руками, на что бы опереться. Глава общины реб Саадья и раввин реб Хаим подхватили его и усадили назад, в жесткое кресло. В комнате стало шумно.

Не потерял головы только посланец из Пинска. Он предоставил другим заниматься старичком, мять свои лапсердаки. Своего собственного щегольского лапсердака он пожалел. Рукопись, наделавшую такого шума, он сложил и засунул обратно во внутренний карман. Только теперь, когда гаон снова сидел в кресле, положив свои ослабевшие руки на подлокотники, Авигдор подбежал к нему с озабоченным выражением лица, сведя над переносицей русые брови, и произнес своим басовитым голоском:

— Ах, ах, ах! Кто же мог знать?.. Я больше не буду читать, больше не буду рассказывать… Раз наш учитель Элиёгу принимает это так близко к сердцу…

Он словно тайком совершил поджог, а потом вышел из укрытия и, якобы испуганный, спросил: «Что это все так бегают? Где-то горит?»

Глава восьмая Донос на Лейви-Ицхока

1

О слабевший гаон реб Элиёгу быстро собрался с силами, крепче уселся в кресло и протрезвел от гнева, как от опьянения. Не столько из-за двусмысленного раскаяния Авигдора, что тот чтением «Завещания Риваша» причинил тут так много огорчений, сколько совсем от другого. Гаон вспомнил слова мудрецов, да будет благословенна память о них, что «злиться — это все равно что поклоняться идолам». И, словно оправдываясь за то, что совершил такой грех, гаон заговорил, обращаясь к своим гостям, дрожащим голосом:

— Господа и учителя мои! Вы слыхали здесь собственными ушами, что написал этот соблазнитель из Меджибожа, именовавший себя «Баал-Шем-Товом», относительно заповеди изучения Торы, или то, что было написано от его имени… Они — все соблазнители из этой «секты» — говорят, что все, что думали гаоны и раввины относительно этой заповеди, — ничто. Что глазами — они называют это «гистоклус»,[309] и сердцем — они это называют «кавонойс»,[310] можно служить Творцу больше, чем всем остальным на свете… Кажется, что может быть выше «Криас-шма»,[311] который мы все произносим трижды в день: в утренней молитве, держа кисти видения в руке, в вечерней молитве, и когда отправляемся спать? Так что же там сказано, господа мои? «И не будете вы блуждать, влекомые сердцем и глазами вашими…» Кажется, ясно, как солнце в полдень. А в святой Торе это записано черным огнем по белому огню. Потому что только в сердце и в глазах скрывается дух соблазна. Там он обладает самой большой властью, и оттуда он каждый раз отправляется на покорение мира. Поэтому необходимо остерегаться как огня этих органов нашего тела. Мы не должны слишком много присматриваться и вдумываться, а должны делать только то, что нам велено, что делали до нас святые люди. Головы побольше наших думали уже обо всем…

Сам себе не отдавая отчета в том, что делает, реб Саадья-парнас схватился за свою жирную грудь, а раввин реб Хаим из молельни, что во дворе Рамайлы, принялся протирать глаза. Казалось, оба они опасались, как бы соблазн зла не выскочил оттуда, и предупреждали свое сердце и глаза, что чувствовать и видеть им ни в коем случае не позволено. Головы покрупнее их уже посмотрели и почувствовали за них.

— Да посмотрите только, учителя и господа мои! — еще мягче заговорил гаон. Его черные глаза при этом наполнились жалостью, а дрожащий голос — мольбой. — Они хотят разрушить нам ограду изучения Торы. Ограду всех оград. Изучение Торы они считают гордыней. Гордыней это у них называется… Вы слышите… гордыней… го… кх… кх…

Он слабо закашлялся, повторяя одно и то же слово, как от внезапной горечи. Влажными глазами он посмотрел на гостей, словно ища у них поддержки.

Авигдор-пинчанин с одного взгляда понял, чего ищет старичок, и протянул ему лесть, как костыль хромому: