Император и ребе, том 2

Но ее крики и предостережения, видимо, были излишни. Алтерка упрямо молчал. Он лишь медленно вышел из глубокой темноты, и на него упал желтоватый мерцающий свет коптилки. За прошедшие сутки он стал взрослее и серьезнее. Его всегда масленые и беспокойные глазки были теперь усталыми и мечтательными. И, как сразу же поняла Эстерка, он был совершенно равнодушен и к ее болезни, и к ее нежданному приходу, и к ее крикам. Пустая комнатка Кройндл и то, что она упаковывала свои вещи, волновало его сейчас больше всего на свете.

И вдруг, неожиданно, его неподвижные глазки оживились. Они забегали по лицу Эстерки, и его палец неуверенно показал куда-то над ее головой.

— Смотри, мама, — сказал он. — У тебя перья в волосах! Нет… одно большое перо.

Она неохотно провела рукой по высокой прическе:

— Перья? Где перья?..

Алтерка подошел поближе и присмотрелся внимательнее:

— Мама, — сказал он, — теперь я вижу. Это не перья. Это седые волосы. У тебя прядь волос поседела вот здесь, над виском…

3

Вернувшись в тот вечер из аптеки Йосефа с разбитым сердцем и с твердой решимостью уехать, Кройндл натолкнулась в прихожей и на кухне на новую суматоху. Столярные подмастерья чинили столы и кровати. Они стучали молотками и клеили, а заплаканные служанки тем временем паковали все, что уцелело после крестьянского бунта. С чердака тащили корзины, а ящики волокли из погреба. Неожиданная решимость реб Ноты покинуть Шклов, и как можно быстрее, словно пожар охватила его домашних и привела в движение все свободные руки. У всего этого была одна явная цель: прожить как-нибудь пару дней и бежать…

В этой деловитой спешке Кройндл со своим собственным решением почувствовала себя маленькой и ненужной. Поэтому она тихо и незаметно пробралась в свою пустую спаленку. И нашла там, кроме наполовину собранного сундука, Алтерку. Он сидел, скорчившись, на низенькой скамеечке. Можно было подумать, что он сидит по кому-то шиве.[76] Что он здесь делает один-одинешенек? Наверное, ждет ее…

Подобная назойливость избалованного единственного сынка и то, что он путался у нее под ногами в такое неподходящее время, вывели Кройндл из терпения. Всю горечь своего сердца она выплеснула на него одним яростным и коротким восклицанием:

— Вон!

— А? — вскочил Алтерка со своей скамеечки для шиве. Он даже икнул от потрясения. В его мальчишеском мозгу не укладывалось, как она может после вчерашней доброты и уступчивости быть сегодня такой злой и жесткой?.. Но тот же приказ был повторен, как приговор:

— Вон! Иди к своей матери!

— К… к матери?.. — промямлил он, выбегая. — Мама тоже злится. Все на меня злятся…

***

На следующий день хоронили двух мучеников: задушенную рыночную торговку бобами и сторожа дома реб Ноты — Хацкла. Весь город шел за этой двойной погребальной процессией. И прежде чем евреи успели остудить свои сердца и отряхнуть кладбищенский снег со своих ног, на еврейских улицах послышался барабанный бой и крики, раздававшиеся из солдатских глоток. Всем евреям велели идти в старую синагогу и принести присягу на свитке Торы, что они будут верны новому императору, его величеству Павлу. Первыми на биму поднялись и принесли присягу раввин города и реб Нота Ноткин.

Через неделю дом реб Ноты уже стоял запертый. Уцелевшие окна были закрыты зелеными дубовыми ставнями. А выбитые — заколочены новыми досками. Проходя мимо, обитатели Шклова вздыхали и качали головами: уехал городской богач и благотворитель, и мрачно стало в городе…

Еще долго в Шклове рассказывали, как разъезжалась в разные стороны вся семья реб Ноты Ноткина. После того как было заколочено последнее окно, трое саней уехали с большого двора. Приведенная в порядок большая карета — в «Пейтербарг». В ней сидели дед с внуком и, обнявшись, плакали. В закрытых санях поменьше сидела Кройндл, сирота. Она ехала к своему отцу в Лепель. Говорят, что реб Нота дал ей приданое, а в дополнение к нему — уцелевшее постельное белье.

В третьих санях сидела Эстерка, одна-одинешенька. Куда она едет, никто не знал. Никто не знал и того, почему ее лицо такое застывшее, а глаза — такие сухие. Среди тех, кто пришел проводить реб Ноту и Эстерку, был и старый почтенный врач, реб Борух Шик, но не его брат Йосеф Шик. Он, городской аптекарь и «вечный жених», как его называли в городе, в последние дни не показывался на пороге реб Ноты. Даже не захотел попрощаться с Эстеркой и пожелать ей счастливого пути. У острых языков было много работы, молодчики из ремесленных цехов и чтецы псалмов из кладбищенской молельни вздыхали, что, мол, вот, они рассчитывали поесть лекеха на двух свадьбах: у Кройндл и у Эстерки, но из этого ничего не получилось. Даже одной свадьбы не сыграли в богатом доме реб Ноты.