Император и ребе, том 2

Против таких нелепых подозрений при таком помешанном господине, как русский император, было трудно что-либо сделать. Все доказательства верности, все переводы, все прошения двухлетней давности теперь ничего не стоили. Все надо было начинать заново: разъяснять жандармам Гемору, переводить с помощью пары дюжин неправильно произносимых русских слов целые отрывки из книги «Зогар» — все это, чтобы растолковать агентам Тайной канцелярии разницу между хасидским и миснагедским молитвенниками, чтобы они поняли, в чем суть спора между сторонниками Виленского гаона и последователями Баал-Шем-Това…

Теперь у раввина Шнеура-Залмана была причина бояться, что эти подозрения у императора и в жандармерии в последнее время усилились. До него через толстые тюремные стены доходили слухи, что, кроме доносов миснагедов, теперь пришел еще и особо тяжелый донос от ревизора и виршеплета Державина. Этот враг Израиля недавно побывал в Шклове, вмешался в споры между тамошними евреями и Зоричем, их злым помещиком. В карете Зорича и с его лошадьми Державин разъезжал потом по Белоруссии. На плохих дорогах он поднимал себе настроение винами Зорича и пользовался его добрыми советами. Он собрал всяческие наветы от помещиков, от «просвещенных» евреев и от миснагедов, приготовил из всего этого одно кушанье и поднес его на золотом блюде Сенату, как только вернулся в Петербург. Всю свою злобу он изливал на евреев Белоруссии, которые якобы грабили православных крестьян. А польские помещики, бедняги, — это невинные божьи агнцы… Хуже всех евреев в Белоруссии были хасиды, высокопоставленный ревизор называл их «хосадим». А хуже всех «хосадим» — двуличный проходимец из Лиозно Шлёма Борухович. Так в его «записке» именовался раввин Шнеур-Залман.

Последствия этого нового доноса уже дали о себе знать. В последнее время к раввину очень редко допускали друзей. Ни богача реб Мордехая Леплера, делавшего все возможное, чтобы освободить его; ни штадлана реб Ноту Ноткина, относящегося более чем прохладно к хасидизму и к хасидским ребе. Но реб Ноту обидело, что «его» Виленские миснагеды пошли по вредоносному пути доноса.

А их главного доносчика, уволенного пинского раввина реб Авигдора, он даже на порог не пускал.

И не просто обычные хасиды и друзья, даже зятья не допускались к нему. Даже Мойшка, его младший и очень удачный сын, который свободно говорил по-русски и был своим человеком у петербургских вельмож, ничего не мог поделать. Хм… А ведь Мойшка, считай, свой человек в доме прокурора Аболянова. Дочка прокурора, Катерина, вела с ним целые дискуссии. Даже его атласный лапсердак с хасидским кушаком ее не беспокоил… Хотя эти-то дискуссии были как раз совсем ни к чему. Враги могли это превратно истолковать. Да и вообще… ведь сказано мудрецами: «Не разговаривай слишком много даже с собственной женой, тем более — с женой ближнего своего».[77] И уж тем более — с разодетой в пух и прах иноверкой… Он все собирался напомнить сыну об этом с глазу на глаз, без гнева, намеками… Но тот как-то все не приходил, его удачный младший сын! Даже его сюда не пускали.

2

Петербургская зима идет своим ходом. За зарешеченными окнами стоит иноверческий март. В Лиозно сейчас уже адар,[78] любимый еврейский месяц. Снег проседает. Темные следы, которые евреи оставляют по дороге в синагогу, полны воды. Колесники начинают чистить железные колеса; женщины, занимающиеся раскаткой теста для мацы, скребут стеклом прошлогодние скалки; пекари проверяют большие печи; дым из труб растекается на ветру; небеса стали выше… А здесь еще засела в костях иноверческая зима.

Холодные туманы несутся с Ладоги, заполняя все пространство улиц, словно грязной ватой. А когда туман немного расходится, из его влажной серости выплывает площадь перед Сенатом и православным Синодом с белыми, словно замерзшими, колоннами и полукруглыми арками. Посреди площади — скала. А на ее вершине — громадный медный конь, поднятый всадником на дыбы. Иноверческая власть, которая хотела подмять под себя весь мир, но могучая рука остановила ее: «Довольно!» И гордый всадник послушался, вынужден был послушаться.

Памятник Петру Великому. Как злое видение, появляется он каждый раз в волнах тумана. Выплывает и снова тонет. А выплыв, словно грозит в зарешеченное окно, за которым сидит лиозненский цадик: «Эй ты, раввинчик, такой-сякой! Ты забыл, где находишься и в чьей стране живешь по моей милости! Ты высоко замахнулся. Государство в государстве тебе основать захотелось! Свою еврейскую Тору и каббалу — в такой твердыне христианской мощи. Вот сейчас я наскочу на тебя своим бронзовым конем и поговорю с тобой. Павел, мой больной правнук, слишком слаб для такого разговора».