Император и ребе, том 2

Легкая дрожь пробегает по хребту Шнеура-Залмана, когда голова всадника появляется из тумана и смотрит на него. Это своего рода Гог и Магог, намек на великую войну, которая начнется с приходом Мессии. На самом деле не удивительно, что Мойшенька, его пылкий младший сын, так воодушевлен красотой Петербурга, так восхищен всем, что видит и слышит на берегу иноверческой Невы. Он приходит с горящими глазами, коротко и поспешно спрашивает про здоровье отца. Он даже не ждет, пока тот закончит вздыхать, пока расскажет ему, как недоедает, недосыпает и скучает по дому, по своим большим полкам со святыми книгами… Сразу же после первых коротких вопросов Мойшеле сам начинает говорить без перерыва. Он захлебывается от восторга, рассказывая о больших парусных кораблях, приходящих со всех концов света, о мраморных дворцах, о больших садах с замерзшими прудами посредине; о ледяных горках, с которых катаются мал и велик, мужчины и женщины вместе. Днем — с военной музыкой и с пестрыми знаменами, а ночью — при свете горящих факелов…

Что тут скажешь? «Обратная сторона»[79]

взялась за дом раввина. Она подкапывается со всех сторон: на него, на самого раввина, она обрушивается доносами миснагедов, еретиков и ревизоров-иноверцев; а на Мойше — земными радостями иноверческого мира, суетой сует. Он, уча, подкапывается под него, его младшего сына, в котором он с детства видел воплощение ума и сердца, раввинской учености и хасидского пыла. Он сам стремился соединить эти два качества в учении Хабад[80] с тех пор, как скончался межеричский проповедник.

«Обратная сторона» в образе христианского Синода и императорского Сената затаилась здесь, напротив, — и за памятником Петра, за арками, за колоннами. И она все время следит за ним, глаз с него не спускает. Это каменные судьи со стеклянными глазами. К ним его уже не раз возили в тюремной карете — «черная палатка» называли такие в Белоруссии. И его ставили перед попами с золотыми крестами на черной груди, и перед сенаторами с золотыми звездами на пурпурных лацканах. Это с ними он должен был изучать изначальный смысл рукописей, которые были арестованы в Лиозно вместе с ним и которые цензоры-выкресты перевели на русский с тысячью ошибок.

Там, в залах Сената, он в первый раз встретился с бывшим пинским раввином, ныне ставшим гнусным доносчиком. Глаза у него как ножи, а в рыжей бороде, словно стекающей ржавым потоком с его мясистых щек, прячется скверна. Этот еврей намного хуже всех своих хозяев-иноверцев, вместе взятых. Даже его одежда — не то жупица, не то бекеша, не то штраймл, не то шляпа — колола сердце раввина хуже, чем золотые кресты и звезды на одеяниях иноверцев. Грех думать так про еврея, но это все-таки правда. Еврей, который стал таким, хуже иноверца. В этом разница между евреем и иноверцем, не рядом будь упомянут. Их бог имеет много образов: «отец», «сын», «дух святой»… Если иноверец согрешит перед «отцом», он молится «сыну». А если согрешит перед «сыном», молится святой матери божьей или святому Миколе. У еврея же, слава Всевышнему, всего один Бог в сердце, Бог, у Которого нет и не может быть никакого образа. И если еврей теряет этого единственного и непостижимого Бога, он теряет все. Это все равно что иметь много ключей к вратам покаяния или же один-единственный ключ. Тот, кто теряет свой единственный большой и крепкий ключ, больше не может войти в эти врата, не может подняться по ступеням десяти сфер.[81] Бедняга лает, как собака, на тех, кто, в отличие от него, входит в них, он рвет им полы одежды, вцепляется зубами в икры… Возврати ему, Владыка мира, этот потерянный ключ! Пусть он снова сможет отпереть врата покаяния. Пусть снова увидит Величие Твое над десятью сферами, начинающимися с Хабада. Пусть будет мир.

Глава вторая Портрет

1

Раввин Шнеур-Залман почувствовал сильную жажду и сухость под языком. Это был один из тех приступов жажды, которые мучали его два года назад, когда он сидел в Петропавловской крепости. От страха и огорчений, в которых тогда, как и сейчас, не было нехватки, у него появились эти внезапные приступы, с каким-то клейким ощущением на языке и сладко-соленым привкусом в горле. И как ему объяснил тогда петербургский врач Залеман, сразу же после выхода из тюрьмы, это признаки «медовой болезни»,[82] которую необходимо лечить воздержанием от молочной еды и сладостей, а главное — жить спокойно, поменьше нервничать… Вот и попробуй поменьше нервничать, сидя ни за что ни про что в тюрьме во второй раз, получая изо дня в день все новые огорчения и заботы и не зная, чем все это кончится.

Такую жажду нелегко погасить. Чем больше пьешь, тем больше сохнет язык и слабеет сердце. Самое лучшее, как он сам убедился, это пить каждый раз понемногу, полоскать горло как можно чаще, но воду не глотать.