Император и ребе, том 2

Как связано предостережение «рабина» и этот подсвечник на две свечи без абажура, Павел и сам не понимал. И, как всегда при столкновении с чем-то необъяснимым, царь мгновенно вскипел. Всей пятерней он вцепился в красиво расчесанный парик склонившегося перед ним камер-пажа, сорвал его, будто мягкую утепляющую покрышку с горшка с едой и злобно швырнул на пол.

— Морда! Без колпака? — с пеной на губах заорал он, указывая на подсвечник. — Без колпака, а?!

Паж остался стоять с несчастным и обиженным лицом над своим париком, словно над разбитой жизнью. Даже если бы с него сорвали одежду и оставили стоять голым посреди улицы, он не чувствовал бы себя так плохо… Плачущим голосом паж принялся оправдываться:

— Это не я, ваше царское величество! Это граф Пален[128] принес. Он был здесь, не застал ваше императорское величество и сказал, что, возможно, придет попозже, ночью. Богом клянусь! Принц Александр тоже при этом был…

Этот хныкающий доклад немного успокоил царя. Граф Пален был почти единственным человеком — конечно, кроме фрейлины Нелидовой, кто имел доступ в спальню императора. Если происходило что-то важное, его впускали даже среди ночи.

— Ага, граф Пален… — пробормотал Павел, обращаясь к самому себе. — Приперся… Но таких вещей я не позволяю. Прочь с глаз моих с этим подсвечником! Не сметь без абажура!

Камер-паж поспешно схватил подсвечник и спрятал под полу своего украшенного кружевами и вышивкой бордового кафтана. Сделано это было так пугливо и беспомощно, что Павел скроил на лице кривую насмешливую мину.

— Надень парик, морда! — строго приказал он. — Видеть не могу твой паршивый голый череп…

Паж выполнил приказание.

— И останься здесь у дверей! — приказал Павел. — Не уходить, пока не придет ночная стража.

— Всегда к услугам вашего императорского величества! — отчеканил, как болванчик, паж.

— И никого не впускать! — раздался третий хриплый приказ. — Разве что… Нелидову. Хм… Или графа Палена.

Тяжелый ключ снова повернулся. На этот раз — с той стороны двери. Царь Павел заперся.

Камер-паж понемногу очнулся от покорного оцепенения. Он оглянулся, осторожно вытянул подсвечник из-под полы, как острый меч из ножен, и снова поставил его на прежнее место, в нишу печи. Приложил ладонь к уху и с ядовитой ухмылкой прислушался к доносившимся из царской спальни слабым звукам. Он знал, что больной царь уже стоит на коленях перед старинной чудотворной иконой, специально привезенной из Киево-Печерской лавры, чтобы успокоить душу царя. Он стоит там на коленях на тонком бухарском коврике перед Божьей Матерью и бьется лбом об пол. Ему стоит помолиться, этому сумасшедшему самодержцу! Да-да, и сегодня больше, чем когда-либо…

3

Уже полтора часа, как Павел стоял на коленях и бил поклоны перед чудотворной иконой. Освещенный голубоватым огоньком лампадки, он глядел на увенчанную короной Божью Матерь с большими глазами газели на длинном желтоватом лице. Малыш Иисус у нее на руках смотрел строго. Казалось, что слишком большая серебряная корона давит его детскую головку. Корона давит, но малыш Иисус сдерживается и не плачет.

В своей хмурой тоске Павел разглядел в лице Божьей Матери фрейлину Нелидову, которая бросила в него свою туфельку, а потом ушла и больше не приходила. Именно потому, что здесь, на иконе, она была так скромно одета в тяжелое складчатое одеяние, она еще больше привлекала его. Буквально вытягивала из него всю душу.

Пьяное вожделение и бешеная мистическая набожность понемногу слились в страстную печаль, и он больше уже сам не знал, перед кем стоит на коленях: перед живой женственностью или перед возвышенной святостью. Обе, обе они были непостижимы. Они были так близки и в то же время — так далеки. Он смотрел на нее снизу вверх слезящимися глазами и молил:

— Ведь ты знаешь… ты знаешь правду… Царская корона давит меня так же, как она давит твоего святого сына, находящегося в твоих объятиях… Почему же ты не приходишь? Почему ты меня забыла? Почему оставила меня одного-одинешенька в такую пустую зимнюю ночь?..

Он повторил это шепотом много раз подряд, но на сердце легче не стало. Напротив, пустота вокруг него разрасталась. Как будто все, что жило в этом старом дворце, незаметно для глаз отодвигалось от него дальше и дальше. И сам он все больше терялся в середине этой бесконечности.

— Морда! — закричал он испуганно посреди молитвы. — Ты там? Там?

— Я здесь, ваше величество! — по-солдатски отчеканил камер-паж за крепко запертой дверью.