Император и ребе, том 2

Проходило время, и принц становился все молчаливее, а его друг Чарторыйский — все разговорчивее. Но Александр, казалось, не слышал, что говорил ему молодой князь. Может быть, одной из причин было то, что принц с детства плохо слышал одним ухом и, когда сильно волновался, забывал напрягать оставшийся слух. Поэтому он к месту и не к месту реагировал на мягкие, успокаивающие разглагольствования Чарторыйского штампованными французскими фразами: «Сертеман, мон ами!»,[132] «Рависан, мон шер!»,[133] «Тре бьен, мон вье!»[134] Так, что разговорчивый князь зачастую и не знал, что, собственно, означает у наследного принца «хорошо», а что — «конечно»… Не было похоже и на то, что Александр как-то особенно «восхищен». Потому что при этом на пухлом немецком лице полноватого принца не было даже слабого намека на улыбку…

Однако Чарторыйский притворялся, что не замечает этого, и продолжал говорить. О чем угодно, только не о главном. Он был слишком хорошо воспитанным придворным и слишком много знал обо всех интригах, которые плелись при русском дворе между Ростопчиным[135] и графом Паленом. Они оба хотели держать в руках безумного царя, но он все выскальзывал из их рук со своим самодурством, со своими внезапными вспышками милосердия и свирепости. Оба они от него до смерти устали, как и весь петербургский гарнизон, и весь русский народ. Не сегодня-завтра что-то могло произойти. Что-то обязательно должно было произойти, если уже не произошло… Поэтому хорошо воспитанный придворный ждал, пока несчастный сын безумного царя заговорит первым. Ведь он явственно видел, что главным в сегодняшнем затянувшемся визите было то, что Александр боялся оставаться один. Поэтому Чарторыйский пробовал всяческие средства, чтобы развеять тревогу принца. Он велел подать шампанское во льду с солеными миндальными орешками, потом — коньяк с леденцами и со свежими цитронами. Они листали вместе интимный альбом Альбано,[136] а потом князь велел привести цыганский оркестр, прибывший совсем недавно из Будапешта. Но уже при первых звуках скрипок, при первом же взмахе слишком длинных венгерских рукавов и лент на нарядах танцоров и певцов Александр махнул пухлой рукой, чтобы они уходили. И еще полчаса после прерванного концерта Александр лежал на мягком диване в зале, закрыв глаза и скривив губы. Так плохо ему стало от этого заказного веселья…

Потом к нему присел Адам Чарторыйский, он погладил пухлую руку принца и завел свой излюбленный разговор о государствах, которые временно исчезают и снова возрождаются. К примеру, Польша…

Это был идефикс Чарторыйского, который часто занимал его настолько, что он был не в состоянии правильно оценить момент и уши, которые его слушали. И на этот раз он тоже, наверное, рассчитывал, что вопрос о его разделенном отечестве так интересен, что сможет развеять тоскливое настроение его гостя и друга. Особенно если этот друг втихомолку ждет переворота в Петербурге, как ждет переворота и он сам, как ждут его все польские патриоты. Правда, цели тут у всех были совершенно разными…

Поглаживая женственную руку наследного принца, Чарторыйский утешал его, нашептывая и убеждая, что Польша возлагает на него все свои надежды на возрождение. Вот даст Бог, и он раньше или позже взойдет на российский престол. Ведь тогда он, наверное, сразу же дарует самоуправление… хм… русской части Польши. Россия должна только начать. Тогда уж Пруссии и Австрии придется поступать так же, как Россия. Ну, а от самоуправления до территориального воссоединения — всего один шаг… Это будет живой исторический монумент, какого даже великий Александр Македонский не воздвиг себе при жизни…

Упоминание о том, что у великого македонянина и скромного российского царевича — одно и то же имя, было на самом деле удачным. Не каждый день приходится слышать такой великолепный комплимент… Но именно здесь округлое лицо Александра вытянулось, будто он целиком засунул в рот сваренное вкрутую яйцо. И Чарторыйский, к своему большому огорчению, увидал, что он чересчур увлекся своими рассуждениями. Ах, действительно глупо убеждать отчаявшегося и неопытного игрока в карты, поставившего последние деньги на кон, чтобы тот подарил половину из них какому-то бедному родственнику, если выиграет. Это, мол, прославит его… Хотя неизвестно, кто выиграет в итоге: Ростопчин, верный царский страж, или же граф Пален, скрытый враг…

В конце концов Чарторыйский устал от своих стараний успокоить царевича и развеять его тоску и замолчал. И даже его малиновый камзол гвардейского офицера, густо расшитый золотой тесьмой и с медалями на груди, был не в силах оживить своей яркостью и блеском его измученное, побледневшее молодое лицо. Дрожащими пальцами князь подкрутил напомаженные усики, заострив их, как стрелы. Александр тем временем все больше и больше впадал в какую-то странную апатию. Как только его перестали утешать, он уступил своему подавленному настроению и склонил голову, а все его движения стали какими-то сонными, как у лунатика, идущего по краю крыши.