Император и ребе, том 2

— Может, мне все это кажется, Адам? В последние дни я не в себе. Каждый раз, как поговорю с Паленом, места себе не нахожу. А сам отец, кажется, такой же, как всегда… Ты ведь знаешь, что у него появляются подозрения при каждом шорохе… Но он ничего не говорит. Если бы он что-то заметил, то весь дворец поставил бы с ног на голову. Он только спрашивает, почему Ростопчин не возвращается из своего имения… Отправил к нему в Вороново[138] эстафету. Зачем, я не знаю… Сегодня утром отец оделся в гражданское и ушел с генеральным прокурором Обольяниновым в Тайную канцелярию. Я побоялся спросить. Но граф Пален знает все и повсюду сует свой толстый нос… Он сказал мне, что знает, зачем отец устроил такой маскарад. В Тайной канцелярии сидит какой-то старый жид из Белоруссии. Он своего рода святой у жидов. Разговаривает как оракул. А ты ведь знаешь, что мой отец очень суеверен…

— А-а-а! Рабин… — напевно произнес Чарторыйский и рассмеялся. — Интересный тип. Пойдем! Хочешь на него посмотреть?

— Посмотреть? У тебя?

— Пойдем-пойдем!

Довольный в глубине души тем, что их тяжелый разговор приобрел иное направление, он подхватил Александра под руку и, как опытный, хорошо воспитанный сопровождающий, великолепно знающий, как обращаться с дамами и ослабевшими сановниками, мягко и ловко повел своего закадычного друга в картинную галерею.

3

В узком зале с высокими сводчатыми потолками было сумрачно. Даже ручных канделябров с зажженными свечами, которые лакеи поспешно расставили там и тут, не хватало, чтобы осветить большие картины, висевшие по обе стороны галереи на фоне темных и выцветших стен. Высокие рыцари в средневековых панцирях были более чем наполовину погружены в тень. Амуры, пускавшие стрелы в обнаженных красавиц, походили на голых детей и словно качались на волнах скупого подрагивавшего света. А благородные Психеи с красивыми ногами работы итальянской школы и мясистые Венеры работы фламандских мастеров двигались, почти как живые, кокетничая с двумя запоздалыми молодыми посетителями и загадочно улыбаясь им… Но Чарторыйский поспешно, не останавливаясь, провел своего царственного друга мимо всех этих картин.

И тут же из темноты выплыла висевшая высоко на стене группа портретов: предки молодого князя, польские аристократы в высоких меховых шапках с перьями, кардиналы в красных ермолках и пурпурных пелеринах. А среди них — кто-то с длинной белой бородой, с высоким морщинистым лбом — выпуклым, как глобус. Голова этого человека была увенчана черной ермолкой. Из-под высокого лба сияли пронзительные синие глаза. Они смотрели строго и в то же время благожелательно из необычайно глубоких глазниц. В этом взгляде была примечательная смесь скромности и гордости. Пышные усы в сочетании с неким мягким упреком на губах, придавали этому лицу особенное отеческое выражение; они возвышали его, создавая облик настоящего патриарха. Так могли выглядеть только вожди древнего восточного племени…

— Кто это? — остановился перед портретом наследный принц.

Некоторое время Чарторыйский наслаждался впечатлением, которое портрет произвел на его друга. А потом объяснил, посмеиваясь и играя каждым словом:

— Это он и есть, тот рабин-чудотворец, к которому твой августейший родитель сегодня ходил, как к великому знахарю, в гражданском платье, как ты рассказывал…

Александр нетерпеливо пожал плечами:

— Да, но как он попал к тебе?

— Попал!.. Чему ты удивляешься? Ты ведь знаешь, что мой отец Казимир имел слабость к интересным евреям. Математик Мендл Лефин за отцовский счет учился за границей. Он перевел для отца на французский Канта, а потом был моим учителем…

— Да, образованный еврей… — сказал Александр, глядя в сторону. — Но что за интерес к этому еврею здесь? Кому пришла в голову мысль подарить тебе такой портрет?

— Подарить? Вот как ты думаешь? Я заплатил за него восемь сотен серебряных рублей. И все равно получил его с трудом и с большими хлопотами. Оригинал Рембрандта было бы легче добыть. Этот «рабин» ни в коем случае не соглашался, чтобы с него писали портрет. Не хотел давать разрешения на «удвоение» себя — так это он называл. Бог един, и человек должен быть един с самим собой… Странная философия! Пришлось прибегнуть к хитрости. Напугать его, сказать, что портрет желает иметь правительство…

— Ты мне прежде об этом не рассказывал.

— Я ведь знаю, что ты не слишком любишь евреев.

— А сегодня?

— Сегодня об этом речь зашла. Случай с его величеством — твоим отцом…

— Хм… Странное желание обязательно иметь жида среди портретов своих предков. К тому же еще и «рабина». И арестанта в придачу.