Император и ребе, том 2

Случилось чудо — зажравшийся и беспутный Шкловский помещик умер страшной смертью. Его надуманные обиды и доносы на мещан иудейского вероисповедания, проживающих в «его» имении, потеряли при этом какую-либо силу. А вместе с ними и доносы других помещиков из Белороссийского края. В силе остались только доносы одних евреев на других. Миснагедов против хасидов и цеховых против богачей. Генеральный прокурор в Петербурге и вся его канцелярия уже не знали, куда деваться от этих жидовских «прошений» и что с ними делать. Даже старый либерал екатерининских времен, сенатор Куракин, который много помогал реб Ноте и всегда по-дружески его принимал, разводил теперь руками и спрашивал с затаенным гневом: «Как вы, Нота Нотович, желаете, чтобы мы за вас заступались, если вы сами едите один другого поедом? Сами себе вредите, а еще хотите, чтобы мы, христиане, с вами считались. Сперва помиритесь между собой, а потом уже обращайтесь к нам…»

«“И это была моя доля от всех трудов моих!”[148] — говорил теперь реб Нота себе самому, покачивая головой и горько усмехаясь, положив свою морщинистую руку на папку с надписью “Ревизор Державин”, — вот что осталось мне на старости лет от всех моих усилий и хлопот за права евреев в России».

3

Последним человеком, который мог еще стукнуть кулаком по столу и сказать свое слово так, чтобы оно было последним, остался сам царь Павел. Но как до него добраться? Как с ним договориться? Царь был настолько раздражен всеми интригами, которые плелись вокруг него, что запретил допускать к себе любые депутации. Неважно, чья это была депутация — земельных магнатов или порабощенных крестьян, губернаторов новоприсоединенных к России областей или же обиженных инородцев. Царь руководствовался сейчас только собственными нездоровыми чувствами, своей необъяснимой поспешностью в принятии решений. Поэтому то, что еще вчера казалось ему правильным, могло сегодня показаться дурным; а завтра он мог проявить милосердие к тому, с кем сегодня был грозен. И как всякая натура, потерявшаяся в своем собственном одиночестве и в своем ничем не ограниченном произволе, царь Павел стал ужасно заносчив, обозлен и самоуверен. Недавно шведский посол граф Стединг во время разговора о политике сказал Павлу:

— Да, ваше величество, но что на это скажут магнаты, самые влиятельные люди вашей империи?..

На что Павел весьма сухо ему ответил:

— В России влиятелен только тот человек, с которым я разговариваю, и только до тех пор, пока я с ним разговариваю…

На одном военном параде Павлу не понравился цвет новых мундиров одной из рот. Так он ответственного за это генерала сразу же разжаловал и сослал в Ялуторовск,[149] далеко за Урал. В другой раз, во время маневров, ему не понравился целый полк. Не так барабанили или не так маршировали… Тогда Павел, не сходя с места, тут же скомандовал:

— Кру-гом, марш, марш… в Сибирь!

И всему наказанному полку вместе со всеми его офицерами, оружием и фурами пришлось выполнить команду и маршировать, куда велели. Они, наверное, и сейчас еще в пути. Потому что пока этот изгнанный полк еще никто не вызывал назад. Ему еще много недель идти в изгнание…

Один раз на смотру бывший гатчинский офицер Канибах получил от царя приказ и побежал сломя голову. На бегу он потерял свою шляпу с перьями.

— Канибах, Канибах! — крикнул ему вслед царь. — Ты потерял свою шляпу.

— Но не голову, ваше величество!.. — сразу же ответил Канибах, не останавливаясь. За такой ответ, в котором была скорее игра слов, чем мудрость, скорее подхалимство, чем истинная верность, Павел, смеясь, приказал:

— Пусть ему даруют тысячу душ крепостных!

Канибах потом ужасно обращался с этими так легко доставшимися ему крепостными и бил их до крови — тех же самых крестьян, за которых, собственно, и вступался Павел, из-за которых сделал всех земельных магнатов своими заклятыми врагами…

Сам наследный принц Александр дрожит перед безумствами и пьяными капризами отца. Он прячется целыми днями у своего друга Адама Чарторыйского. Но князь Чарторыйский, бывший когда-то любимцем двора Екатерины, сам боится. Он ходит с опущенной головой, боится произнести «либеральное слово». Он сам каждый день ожидает, что его придут арестовывать.