Император и ребе, том 2

Реб Нота Ноткин, принявший столь активное участие в освобождении ребе, конечно, тоже был приглашен. Но пришел он к реб Мордехаю, когда собственно хасидская часть трапезы была уже закончена и началось бурное веселье в честь освобождения ребе. Ведь он все-таки был миснагедом!..

Среди хасидов петербургской общины были и родственники реб Шнеура-Залмана, которые после его вторичного ареста тоже не покидали столицы: его деверь реб Исроэл Козик и Мойшеле, младший сын. Кроме них, был его преданный ученик Аарон га-Леви, или «старосельский ребе»,[163] как его повсюду называли. Это он после ареста Шнеура-Залмана собрал большие суммы денег у хасидов, целиком посвятивших себя исполнению заповеди выкупа пленных. Тут был и реб Лейбеле из Подолии, хасид польского толка, с пейсами, похожими на трубочки, которого реб Мордехай Леплер оставил после себя управлять имениями князя Чарторыйского, расположенными между Бугом и Днепром. Раз в два года реб Лейбеле приезжал, чтобы отчитаться перед своим патроном. И именно сейчас он оказался здесь. Собрались и другие — и приезжие, и петербуржцы. Набралось добрых два миньяна самых разных евреев. Все они были навеселе и сидели за богато накрытыми столами.

Реб Нота Ноткин пришел как раз, когда реб Лейбеле-подольчанин напевал какой-то чудесный, полный устремления к Господу напев с возвышенными словами:

Все ангелы и серафимы вопрошают:

«Кто есть Бог?»

Ой, вей!

Что им ответить?

Ни одна мысль не может Его постичь,[164]

Ни одна мысль не может Его постичь,

Ни одна мысль не может Его постичь.

В коридоре, снимая шубу, реб Нота услыхал эту песню, и его миснагедское сердце дрогнуло.

— Оставьте, оставьте! — шепнул он слуге, бросившемуся стягивать с него кожаные калоши. — Дайте послушать!..

Множество хасидских пальцев щелкали в такт, и вот зазвучало продолжение песни:

Все народы, народы мира вопрошают:

«Где Бог?»

Ой, вей.

Что им ответить?

Нет места, где нет Его,[165]

Нет места, где нет Его…

И множество щелкающих пальцев и воодушевленных голосов подхватили завершение песни:

— Нет места, где нет Его!..

Только теперь реб Нота позволил снять с себя калоши и вошел в большую битком набитую залу. Здесь он был встречен искренними веселыми приветствиями «Благословен пришедший!» и «Мир вам!», посыпавшимися на него со всех сторон.

Когда его усадили на почетное место и подали ему серебряный бокал, полный вишняка, он прежде всего спросил:

— Евреи, что за песню вы здесь пели? Это чудо из чудес.

Вокруг него начались толкотня и суматоха, как на свадьбе. Каждый сведущий хасид хотел удостоиться чести разъяснить великому еврейскому штадлану:

— Что это за песня, спрашивает реб Нота? Что за мелодия? Это мелодия пробуждения!

— Мелодия учителя нашего Шнеура-Залмана.

— Тот, кого вы, реб Нота, вызволили из рук иноверцев, сочинил это.

— Это не первая святая песня и, даст Бог, не последняя…

— Мелодия десяти сфер… Только приближенные слышали это из уст святого…

— Учитель наш реб Шнеур-Залман известен как большой мастер сочинять мелодии.

— В Судный день, ближе к «Нейле»,[166] когда он ведет молитву, все забывают, что постились целый день.

По этим и другим восторженным восклицаниям реб Нота догадался, что мелодию, которая так захватила его в коридоре, реб Шнеур-Залман сочинил и пел в то же время, когда писал книгу «Танья». Когда что-то ему мешало и он не мог продолжать работать над своим святым сочинением или когда ему надо было сказать слово Торы своим хасидам, а голова была занята заботами бренного мира, он пел свою божественную мелодию «Ни одна мысль не может его постичь». Сначала тихо и медленно, потом — все сильнее и громче, пока силы к нему не возвращались, а все заботы не таяли. Тогда он словно соединялся со Всевышним. Потому что в этой мелодии есть и тайна, и намек, и толкование,[167] и уверенность в способности победить все слабости тела и все сомнения души…

— Блажен тот народ… — сказал реб Нота по-древнееврейски с любезной улыбкой и тут же перешел на простой еврейский язык: — Хорошо народу хасидов, слышащему тайны Торы даже в мелодии. Мы же, миснагеды, знаем лишь Тору как таковую. Если изучать Тору, то уж изучать. Если делать добро, то уж делать. Мы не поем… Но сознаюсь, что, когда я вошел, у меня от вашей мелодии дух захватило. И я сожалею, что помешал вам. Так что, дорогие евреи, больше не смотрите на меня и продолжайте петь.

Тогда старосельский ребе первый пошел навстречу пожеланию великого гостя. Он принялся щелкать пальцами и зашелся басовитыми теплыми звуками. Это была совсем новая мелодия, недавно привезенная «со стола реб Лейвика бердичевского».[168] Эта мелодия реб Лейвика называлась «Дудочка». Она была создана совсем недавно.

— Владыка мира! — так начал с сердечной мукой старосельский ребе. — Я спою Тебе, как дудочка! Ду-ду, ду-ду-ду!