Император и ребе, том 2

Это был, как оказалось, наигрыш на хохляцко-валашский манер, напоминавший песенку «Спивай мене, козаченьку, на ду-ду, на ду-ду!», которую реб Нота не раз слыхал во время своих поездок по югу России. Теперь он не хотел верить своим миснагедским ушам. Каким просветленным и возвышенным стал тот же наигрыш, пройдя через еврейские сердца и уста. Его слова сияли, как надписи на биме синагоги, а его мелодия переходила в рыдания:

Ай, где я могу Тебя найти

И где я могу Тебя не найти?

Если куда бы я ни пошел, — Ты![169]

И где бы я ни остановился, — Ты!

Только Ты, лишь Ты!

Всегда Ты, вечно Ты! Ду-ду-ду-ду-ду!

Идея песни Лейвика бердичевского сильно напоминала песню пробуждения реб Шнеура-Залмана «Нет места, где нет Его», которую пели перед этим. Но у раввина был ключ, а у реб Лейвика — быстрый ручеек. Там была тайна, тут — толкование. В песне «Нет места…» был страх, а в «Дудочке» — любовь… Эта мелодия проникла во все сердца и закончилась на высокой ноте богобоязненного воодушевления.

3

С совсем уж особенной торжественностью на богато накрытый стол водрузили глиняную миску, полную горячей гречневой каши. Это был скромный сосуд и скудная каша без молока и масла, приправленная лишь щепоткой соли. Из миски тут же начали раздавать маленькие порции всем гостям, как раздают харойсес[170] на пасхальном седере.

Это было изобретение реб Мордехая Леплера. Своего рода хасидское напоминание о скудной пище, которую реб Шнеур-Залман когда-то ел в Петропавловской крепости, во время своего первого ареста. Тогда к нему ничего еврейского не допускали, а он очень опасался некошерной еды, Боже упаси. И месяцами обходился кашей, сваренной на воде…

Розданные порции были съедены с большой радостью. На тарелках не осталось ни зернышка, хотя все уже насытились до этого хорошей едой и напитками.

Для приличия реб Нота тоже попробовал кашу, потом отложил в сторону ложку и хорошенько протер свои очки в золотой оправе, чтобы лучше разглядеть собравшихся. Более еврейским чутьем, чем своими старыми глазами, он увидел сотворение обычая. Увидел, как чувство становится тканью, а воспоминание — живыми нитями, которые сплетаются с верой. Однако вера обязательно должна струиться, двигаться, а не стоять на одном месте и на одном слове, как говаривал покойный Виленский гаон. Ведь Когелет учит, что «слова мудрых — как воловьи рожны, а собиратели изречений — как вбитые гвозди».[171] Кто же тут прав?

После гречневой каши реб Лейбеле из Подолии спел несколько польских хасидских мелодий. Однако они звучали для литвацких ушей хабадников немного чуждо. Они отдавали быстрым ритмом польки и трезвоном «ма йофиса»…[172] Тем не менее пение реб Лейбеле расхваливали до небес, чтобы он уютнее почувствовал себя среди литваков.

Но здесь сам хозяин, то есть реб Мордехай Леплер, немного заревновал, что из-за «Дудочки» реб Лейвика бердичевского и из-за польских ладов забыли про мелодии его ребе. Он потихоньку вставил слово, что, мол, реб Шнеур-Залман, дай ему Бог долгих лет жизни, сидя в тюрьме, сочинил новую хабадскую мелодию, такую, что уши прежде подобного не слыхали.

Шепот трепетного любопытства сразу же пронесся среди собравшихся вокруг большого стола и достиг самого виновника торжества.

Реб Шнеур-Залман, который был еще слаб от долгого пребывания в тюрьме и утомлен веселым шумом, возникшим вокруг его освобождения, сидел с закрытыми глазами на почетном месте, и какая-то бледность была разлита по его лицу и выпуклому лбу. По тонким морщинам этот свет стекал в его белую бороду, и казалось, что в комнате светло не от стоявших на столе восковых свечей, а от некоего скрытого огня.

Теперь же, услышав просьбы, реб Шнеур-Залман распахнул свои сияющие радостью глаза, и источник света открылся. Трепетная бледность его лица словно пригасла — два живых глаза затмили ее.

Реб Шнеур-Залман не заставил себя долго упрашивать и «сказал» свою новую мелодию. Начал с рычащего бомканья и чем дальше, тем больше заходился мелодичным криком боли, призывом, обращенным из глубин к самому небу. А потом снова опустился к рычащей покорности, как лев у ног восседающего на троне…

Все, кто имел слух и разбирался в мелодиях, сразу почувствовали разницу между «Дудочкой» бердичевского ребе и возвышенной мелодией реб Шнеура-Залмана. Мелодия бердичевского ребе имела одеяние из слов. Она содержала в себе такие понятия, как «искать» и «находить», «идти» и «стоять». Мелодия же реб Шнеура-Залмана — это обнаженная духовность, возвышенный язык чистых звуков. Мелодия реб Лейвика была человеческим восторгом, наивным восхищением от того, что Бог пребывает повсюду. В мелодии же реб Шнеура-Залмана мысль и чувство сливались воедино. Не просто слепое поклонение и покорность слабого существа, а глубоко укорененная вера, вырастающая из понимания, сближение человека с Творцом…