Император и ребе, том 2

И, словно этого мало, возникло еще и новое неудобство: с тех пор как Александр взошел на российский трон, он должен был скрывать от вдовствующей императрицы свое гордое осознание того, что именно он является сейчас самодержцем гигантской империи… Мария Федоровна,[157] его мать, урожденная принцесса вюртембергская, пребывала после смерти Павла в постоянной задумчивости, вечно заплаканная и напудренная. Александр избегал с ней разговаривать и посещать ее апартаменты. Но ее немой упрек преследовал его повсюду. Ее неумный, но по-немецки честный взгляд пронзал его, где бы он с ней ни встречался: на открытии бала, на приеме в честь иностранных гостей. В голубых глазах матери он читал почти не скрываемое подозрение, затаенную ненависть верной вдовы, которая никогда и никому не простит насильственную смерть мужа. Даже если ее муж был худшим, а его убийца — самым лучшим на свете человеком. Наверное, у нее были основания подозревать, что ее красивый царственный сын знает, как, кем и ради чего был умерщвлен его несчастный отец… Знает и молчит. Он царствует надо всеми и, тем не менее, ничего не делает для поиска и наказания убийц. Нет, он ничего не делает.

Жена его была такая же нудная и честная немка, как и его мать. Бабка Александра, императрица Екатерина II, поженила их, когда ему было шестнадцать лет. Жену царь тоже не любил. Он величественно сопровождал ее к трону, когда было надо, танцевал с ней первый танец, когда того требовал этикет, и месяцами не прикасался к ней. Он жил отдельно от нее и обходился любовными романами на стороне. Это несовпадение этикета и чувства тоже подталкивало его к тому, чтобы прятать ото всех свои мысли и планы. Точнее, полное отсутствие планов, как ему жить и властвовать.

Еще труднее был для него вопрос, что делать со всеми этими иностранцами иудейского вероисповедания, проще говоря — с жидами, набежавшими в православную Русь из разделенной Польши, из аннексированной Подолии, из новоприсоединенных земель Новороссии от Херсона до Одессы, прежде принадлежавших басурманской Турции.

В специальном комитете, который он назначил, Кочубей уже высказался по этому вопросу и подал записку, в каковой выразил весьма либеральные идеи. Он писал там, что «все реформы, силой проводимые правительством, никогда не продолжались и не будут продолжаться долго. Особенно направленные против укоренившихся верований и суеверий и против вековых привычек, принесенных еврейскими иноверцами с собой. Лучше было бы открыть для них пути к свободному существованию и свободному сознанию, ради их же собственной пользы и ради блага страны позволить им жить в соответствии со своей религией и со своими обычаями; и лишь издалека следить за ними…».

После ознакомления с этой запиской Александр, по своему обыкновению, сделал вид, что воодушевлен таким либеральным подходом к еврейскому вопросу, особенно если граф Строганов и Новосильцев тоже дают на это свое министерское согласие… Но втихаря, за их спиной, он договорился с монахом Фотием,[158] которого он, якобы вольнодумец, считал Божьим человеком, чьи ревматические пальцы целовал после страшной гибели отца, царя Павла, и искал у него утешения и спасения от своей обремененной виной совести…

Тот же батюшка Фотий с большим медным крестом на впалой груди подал Александру мысль, что путь «христианской любви» к жидам верен, но за предоставляемые им привилегии надо потихоньку вводить их под святую эгиду православия. Пожаловать им землю в новоприобретенном краю в окрестностях Херсона и даровать свободы при условии, что они забудут об оболочке своих сердец и, как сказано в Ветхом Завете, «обрежут оболочку своего сердца»[159] и станут настоящими христианами в соответствии с Новым Заветом. Это будет счастьем и для них самих, и для России-матушки. Если царь-батюшка сможет это осуществить, то он будет в глазах Бога и народа православного как апостол. И все его грехи будут прощены…

Отец Фотий подчеркнул слово «все». То есть даже те грехи, из-за которых у царя было так тяжело на сердце, из-за которых корона убиенного отца была ему так тяжела…

Надеясь очистить великой апостольской миссией свою нечистую совесть, Александр начал вести в «специальном комитете» всяческие хитроумные разглагольствования с тем, чтобы записка Кочубея не была реализована в таком виде, как это понимал комитет. Официально он говорил громко и либерально, а с батюшкой Фотием секретничал о том, как ему стать христианским апостолом. Так он все время колебался наподобие маятника напольных часов.

3

Одно было ясно всем в Петербурге — что из солдафонской грубости, необузданности и диких капризов отца молодой царь ничего не унаследовал. Он был вежлив в общении, галантен с дамами и любезен в разговоре — с самым незначительным чиновником точно так же, как и с главным министром. Поэтому ждали, пока он свыкнется со своей неограниченной властью. Рано или поздно что-то должно было из этого получиться для гигантской страны и населявших ее народов.