Император и ребе, том 2

Время для того, чтобы пойти на небольшие компромиссы с французским переворотом, тоже было более подходящее, чем при Павле. Потому что разъяренные силы террора и народовластия в Париже тоже несколько поутихли и сформировалась большая милитаризованная держава. Кровавый Конвент был сменен полубуржуазной Директорией. Безбожный якобинец Наполеон Бонапарт заключил конкордат с римским папой, заключил мир с Англией, а сам был назначен пожизненно верховным консулом. Вся военная власть, как и ведение зарубежной политики, оказались сконцентрированными в одних руках… Именно это немного успокоило перепуганных европейских монархов. Ведь консул такого рода, с такими широкими полномочиями уже близок к тому, чтобы стать почти что королем. Лучше разговаривать с таким консулом, чем просто с какими-то народными комиссарами, с бесштанными санкюлотами. Лишь позднее они поняли, как тяжко ошибались.

Молодой царь Александр, по своему обыкновению, сладко улыбался в то время, как его мудрые советники пили кофе с ликером, лениво строили планы и составляли свои замечательные советы. Он был с детства глуховат и к тому же стал сильно рассеян с тех пор, как его отец Павел так трагически погиб. Поэтому на каждую плохо расслышанную фразу он отвечал глотком кофе или коньяка, а то и вежливым:

— Сертельман, месье! Рависан, ме зами.[154] — Просто комплимент, который ничего не говорил и ни к чему не обязывал.

Но порой царь уставал от напряжения, с которым ему приходилось прислушиваться к их разговорам, часто — безуспешно. Ленивый по натуре, он ощущал императорскую величественность в своем слишком рано располневшем теле. Тень скуки пробегала по его красивому лицу, а его достойные Аполлона губы кривились в зевке. Он вставал, извинялся и, слегка наклонив голову, уходил в свой приватный кабинет.

Ему казалось, что как только он растянется на своем широком английском диване, положив щеку на подушечку из мягкого сафьяна, то тут же задремлет. Но тут подступало то беспокойство, которого он в последнее время стал бояться и которое, видимо, досталось ему в наследство от его больного отца. Оно сразу же перерастало в учащенное сердцебиение. Хороший диван становился неудобным, кожаные подушки казались слишком горячими. И снова в его сонной памяти всплывало глубокое потрясение той ночи полтора года назад, когда его отец был так безобразно убит, пока он, его наследник, прятался во дворце у Чарторыйского и делал вид, что ни о чем не знает и не понимает того, что убийца граф Пален тихо говорил ему. Делал вид, что верит в клятву Палена, что тот только заставит Павла подписать отречение. Потом арестует, но ничего дурного ему не сделает…

2

Адам Чарторыйский был уверен, что знает молодого царя как свои пять пальцев и что тот у него в кармане. Ведь они, можно сказать, вместе воспитывались. Еще когда была жива Екатерина, они вместе читали классиков древности: Демосфена, Плутарха, Тацита. Вместе углублялись в новейшие произведения английских и французских философов: Локка, Гиббона, Руссо и Габриэля Мабли.[155] Дискутировали о силе разума и о счастье человечества; о правах народов и том ужасном вреде, который несет деспотизм; о свободе мысли и униженности человека, то есть о покорности, рабстве, о битье лбом об пол.

Будучи уверен, что все эти ученые диспуты на принципиальные темы должны привести к логическому результату, горячий патриот Чарторыйский все ждал, что его бывший товарищ и нынешний царь не сегодня завтра вытащит польскую автономию, как вытаскивают из бархатного футляра золотую цепочку с часами, и передаст в его княжеские руки ради их дружбы и на благо всего польского народа. Ведь этим жестом император заставит Пруссию и Австрию последовать своему примеру. Автономия для всех трех частей разделенной Польши. А независимость тогда уже последует сама собой.

Но чем дальше, тем больше Чарторыйский начинал подозревать, что его царственный друг не слишком щедр. Снова: «Рависан, мон ами!» Опять: «Манифик, моншер!» А вопрос о польской автономии так и остается нерешенным.

И не только Чарторыйского начал разочаровывать молодой царь. Все приближенные к нему люди — и родственники, и не родственники — вскоре увидели его двуличность. Послы соседних государств потеряли доверие к его сладкой улыбке и изысканным комплиментам. На характере молодого царя отразилось то, что ему прежде приходилось разрываться между бабкой Екатериной с ее безбожным распутством и Павлом с его мрачным деспотизмом.

Привитые ему его воспитателем генералом Салтыковым[156] хорошие манеры странным образом переплелись с глубокой ненавистью к безумствам отца и с презрением к тупости и уступчивости матери. Постоянная необходимость скрывать то, что он глух на одно ухо, под маской внимания тоже оказала известное воздействие на его характер.