Император и ребе, том 2

— Ох, мамка… Мне кажется, что это сон. Теперь, целых девять лет спустя, я тебя снова нашел…

Она как-то странно скривила губы и ничего не ответила. Алтерке на мгновение показалось, что ей хочется снова разрыдаться, но она сдерживается изо всех сил. Однако он тут же увидел, что ошибается: глаза матери были спокойны, приоткрытые губы улыбались… И Алтерка снова стал безмолвно восхищаться милым образом своих детских лет, роскошными складками, спадавшими с ее коленей на прикроватный коврик. Она напоминала ему одну из французских аристократок в петербургском театре, выгнанных из дома парижским переворотом. Они были оторваны от всего близкого и дорогого, но ничуть не утратили хорошего вкуса. Его мать держала себя просто и изысканно… У кого она этому научилась? Где видела это?

Но Эстерка истолковала его немое восхищение совсем иначе. Она подумала, что сын восхищается не ею самою, а ее странным переходом от ночного сдавленного плача к такой нежности утром. Поэтому она обратилась к нему без лишних предисловий:

— Я пришла к тебе, сын мой, чтобы развеять твои тяжелые думы… Которые наверняка у тебя есть…

— Да, да, мама! — схватился Алтерка за ее руку и стал гладить ее. — Сделай это, мамочка!

— Спрашивай. Я отвечу.

— Во-первых, почему ты меня так холодно приняла? Как чужого. Даже хуже, чем чужого…

— Очень просто, — сказала Эстерка, игриво улыбаясь. — С тех пор как начал взрослеть, ты стал напоминать мне своего отца… Ты, конечно же, помнишь тот портрет, который всегда висел в кабинете у твоего деда… Теперь я могу говорить с тобой открыто. Ты ведь уже, не сглазить бы, взрослый. Я не любила твоего отца. Больше, чем просто не любила. Теперь ты знаешь.

2

Он отпустил руку матери и стал растерянно рассматривать свои ногти, как еврей перед совершением обряда гавдолы.

— Об этом я более или менее знаю. Кое-что понял из разговоров деда. Но при чем тут это?.. Какое отношение это имеет ко мне?..

Эстерка ничего не ответила. Только легко поднялась и, как голубое облако, проплыла через комнату. Вытащила из углового шкафчика и развернула, как пергаментный свиток, надорванный кусок серого холста. Это был тот самый портрет, которого Алтерка не видел со времен картофельного бунта в Шклове.

Наверное, мать жаловала портрет отца еще меньше, чем его память. На протяжении многих лет она держала его свернутым и засунутым в какой-то шкафчик. Кусочки благородных масляных красок тут и там отвалились, один глаз затянула плесень, уголок рта стерся. Но сходство между портретом покойного Менди и его живым сыном нельзя было не заметить. Алтерка не верил своим глазам: человек знает собственное лицо хуже, чем лица близких ему людей. Алтерке захотелось окончательно убедиться в своем сходстве с портретом.

— Мама, — сказал он, — у тебя нет под рукой зеркальца?

Эстерка холодно улыбнулась и свернула портрет:

— Все еще не веришь?.. В зеркало ты посмотришься потом… Может быть, ты немного полнее, здоровее своего отца, дай Бог тебе долгих лет жизни. Но лицо… — Она утомилась и присела. На этот раз — не на кровать, а на стул. В ее глазах появился стальной блеск: — Я больше не хочу скрывать этого от тебя. Менди, твой отец, поломал мне жизнь. Есть вещи, которые не забываются… Вчера, когда ты так неожиданно приехал… Я бы хотела, чтобы ты правильно понял…

— Хорошо. Я понимаю. Сходство тебя оттолкнуло и напугало… Но ведь и до моего приезда ты была по отношению ко мне не лучше. Вспомни прошедшие годы. Ты — на Украине, я — в Петербурге…

Эстерка скрюченными пальцами ухватилась за портрет. Уголки ее рта опустились. Но она быстро овладела собой:

— Многого, сын мой, ты не поймешь. Лучше будет, если не… Но именно так все и было. Хочешь — верь, хочешь — не верь! Когда сходство с твоим отцом — во внешности, в характере — стало таким отчетливым…

— В характере тоже?

— Тоже. Ты вылитый он. Его необузданность, его горячность… Вспомни, как ты вел себя с родственницей, жившей в нашем доме… с Кройндл…

— Она тебе рассказала? Мне так и казалось, что ты знаешь…

— Знаю. А когда я узнала, что ты полностью стал мужчиной… так рано стал мужчиной, меня охватили злость и горечь. Не от тебя одного я тогда отдалилась…

— Я знаю. Ты рассталась и с Кройндл, и со своим аптекарем… Как его там звали? Шик, Йосеф Шик. Да-да, я помню… Но только скажи, мамка! Ты сейчас собираешься, как я вижу, рассказать мне всю правду… Чья дочь эта девочка, сиротка Кройндл?..

Эстерка вздрогнула:

— Чья дочь? Что это вдруг?.. Я тебе уже сказала.

— Да, ты сказала. Но мне как-то не верится, что она дочь того несчастного арендатора, за которого Кройндл вышла замуж в Лепеле…

— Не верится? Почему?

— Еще вчера, когда ты начала рассказывать о муже Кройндл, что он… Смотри-ка, да ты в лице изменилась! Я подозреваю, что…

— Что? — хрипло прошептала Эстерка.

— Что ты так пугаешься? В Петербурге я не раз слыхал, как деды, злясь, говорили между собой, что твой аптекарь с короткой фамилией… Как его там? Шик… Что он был к этому причастен…

Эстерка вздохнула с облегчением:

— Ты имеешь в виду моего отца и реб Ноту?.. Они знали?.. Как они об этом говорили?