Император и ребе, том 2

Но Эстерка, продолжая всхлипывать, начала поспешно отодвигаться от него вместе со стулом, на котором сидела, торопливо умоляя:

— Нет, нет, нет… Не трогай меня!

Но Алтерка не отступился. Он уговаривал так мягко, как только мог:

— Почему, ты не позволяешь мне к себе прикасаться, мамка? Ведь я твой Алтерка. У тебя ведь нет другого… Я еще помню, когда-то… когда аптекарь Шик… когда этот старый холостяк заходил и надоедал тебе, ты звала меня в комнату, чтобы я тебя защитил… Губами ты смеялась, но твои глаза были напуганными… Я вбегал и прижимался головой к твоему сердцу, к тому месту под сердцем, где ты меня когда-то носила, мама. Поэтому старый холостяк до смерти ненавидел меня за то, что ты так меня любила, и за то, что я так тебя люблю… Я знаю! Но меня это не волновало. Я чувствовал, что он хочет забрать тебя у меня, совсем забрать. И я был тебе благодарен до глубины души за то, что ты не хотела допустить этого и ставила меня как живую преграду между ним и собой… Я был тогда еще мальчишкой, но понимал это. Для меня было счастьем прикасаться боком к теплому атласу твоего платья. И я был горд, когда смотрел снизу вверх на твой покрытый черной косынкой высокий серебряный гребень на твоей царственной голове. Я знал, что ни у кого нет такой мамы, как у меня. Дедушка реб Нота называл тебя «царицей Эстер»… Помнишь? Даже он гордился, что у него такая невестка… Но с тех пор… теперь… посмотри, как изменилось твое отношение ко мне! Можно подумать… что ты мстишь мне за то, что не вышла замуж за того… за того лысоватого аптекаря… Часто я так и думаю…

Эстерка некоторое время прислушивалась к сердечным речам Алтерки, как к далекому напеву. На последних словах его голос задрожал. Она подняла на сына свои заплаканные глаза, протянула к нему руки. Но вместо того, чтобы обнять его, как рассчитывал Алтерка и как она сама, казалось, хотела, ее протянутые руки сделали совсем другое движение и оттолкнули его. Ее взгляд блуждал, а из губ раздавалось шипение:

— Не говори больше так!.. Не гладь меня… Убери руки!

Алтерка застыл, удивленно распахнув глаза, и безо всякого перехода начал ругаться. Он полностью утратил свою гордость и манеры петербургского щеголя:

— Что с тобой? Что здесь происходит? Чем я перед тобой провинился? Если об этом кому-нибудь рассказать, никто же не поверит… Ты плюешь мне в лицо. Даже не стесняешься этой малышки, сиротки Кройндл. Можно подумать, что ты хочешь… чтобы я встал и уехал назад… после стольких лет…

— Да, я этого хочу! — тихо, но жестко подтвердила Эстерка. И ее глаза вдруг стали сухими. В них затрепетал холодный огонек.

Услыхав столь откровенные слова, сиротка Кройндл заволновалась. До сих пор она неподвижно стояла в стороне и во все уши слушала, что говорил этот чужой дядя… Теперь она подбежала, обняла «тетю», прижалась своей русой головкой к ее животу и колючими, словно у молодой волчицы, глазами посмотрела на чужого дядю, которого ее «тетя» даже видеть не хочет в своем доме… И Алтерка увидел картину, которую сам только что описывал матери. То, что когда-то приходилось терпеть «лысоватому аптекарю», сейчас досталось ему. Точно так же, как он сам когда-то становился между своей матерью и ее женихом, эта чужая девочка стояла теперь между его матерью и ним, ее родным сыном. Она так же прижималась щекой к теплому атласу, чудесно обтягивающему тело Эстерки. Тот же колюче-насмешливый детский взгляд. Мол, иди, иди откуда пришел! Ты тут лишний… Ты же видишь!..

— Хорошо! — холодно сказал Алтерка и отступил назад. — Завтра я уезжаю. Я надеюсь, мама, ты разрешишь мне передохнуть с дороги? Всего одну ночь…

2

Алтерка, смертельно уставший от долгого пути на воловьей упряжке, ото всех волнений по приезде и от истерики матери, лег спать рано. Полураздетый, он упал на слишком мягкую постель, думая, что сейчас заснет, как камень. В голове у него был такой туман, что он даже думать не мог обо всех этих странных вещах, которые заметил или услышал в доме матери. Он все это отложил на утро, когда хорошенько выспится…