Император и ребе, том 2

— Худы ж там! — Прокоп покачал головой над мокрыми волосами Алтерки. — Дай-ка мне, паныч! Я мастер расчесывать волосы. Еще мой отец был «паниматером» у графов Мордвиновых. Стриг и завивал им бороды. От него-то я и научился этой работе. Пан Йоша тоже на меня полагается. Я ему подстригаю волосы на голове. Бороды не трогаю. И пейсов тоже. Закон — это закон! У каждого народа — свой… Так я, значит, вместе со всеми крепостными перешел от Мордвиновых к пану Йоше. Это не то что прежде… Тогда было хуже… А теперь нам лучше стало! Другие помещики, чем больше у них крепостных, тем реже их можно в глаза увидеть. Сидят себе в белокаменной Москве или в Петербурге и транжирят деньги. В картишки играют. Управлять имениями оставляют приказчиков, которые обворовывают их направо и налево. Кражи покрывают за счет крестьян. Семь шкур сдирают с бедного народа и отправляют добытое в стольный город, лишь бы помещики не вмешивались… Но пан Йоша совсем другой. Старого замеса. Настоящий пан! Солнце еще не взошло, а он уже на ногах. Сюда заглянет. Там слово скажет. В конюшню ему зайти не зазорно, и со жнецами он здоровается. И Бога не забывает. В девять утра уже в синагоге с другими… К слову сказать, паныч! В девять часов они ждут тебя сегодня в синагоге, Богу молиться… Пан Йоша велел это тебе сказать…

Алтерка поморщился, изобразив на лице кислую мину. Только теперь он сообразил, что, несмотря на все внешнее барство, находится в богобоязненном еврейском доме и что ему придется здесь молиться вместе с Борухом Шиком, бывшим своим учителем Мендлом Сатановером и синагогальным служкой… Но ничего не поделаешь! Раз влип, то влип. Долго этого он все равно не выдержит. Разве что дочка Прокопа позволит себя погладить…

Марфушка, опустив глаза, вошла с легким завтраком на подносе. Своим женским чутьем она уже уловила, что молодой паныч смотрит на нее каким-то особенным взглядом, к каким она здесь, в имении пана Йоши, не привыкла… Опущенные длинные ресницы делали ее еще красивее.

Однако настроение Алтерки уже испортилось из-за того, что ему придется после хорошего завтрака молиться вместе со старыми евреями. Намного веселее было бы, если бы он мог остаться в халате в этой красивой спальне и поболтать с этой деревенской красавицей. Постараться сделать ее не такой стыдливой…

Прокоп, однако, не отступал. Он ждал, пока «паныч» выпьет свой чай с молоком, чтобы можно было помочь ему одеться. Вдруг Прокоп снова обратил взгляд на дочь и без видимого повода рассердился на нее, Как и раньше:

— Ну, чего ты тут снова стоишь? Не видишь? «Паныч» должен одеться…

С замиранием сердца Алтерка заметил соблазнительный изгиб спины Марфушки, когда она выходила. Нет, в пыльном Петербурге не увидишь таких великолепных спинок, какими бы роскошно разодетыми они ни были, сколько бы тряпок на них ни напялили…

Глава двадцать шестая В синагоге и в академии

1

Когда Алтерка входил в синагогу реб Йегошуа Цейтлина, умытый, позавтракавший и слегка взволнованный красотой Марфушки, он постарался выглядеть просвещенным человеком, который не любит молиться вместе со всеми евреями и делает это только из столичной вежливости… Но, как только Алтерка переступил через порог и сделал пару шагов, он остановился в растерянности. Усмешка исчезла с его лица, растаяла в цветных лучах, лившихся в синагогу сквозь синие, красные и зеленые стекла. Они создавали радугу в пылинках, висевших над люстрами, над бронзовыми и серебряными висячими светильниками. Заставляли торжественно сверкать вышитых на дорогой занавеси орон-кодеш золотых львов с бриллиантовыми глазами и в жемчужных коронах… Такой красоты и роскоши в обычный день в какой-то глухомани, в белорусском Устье, Алтерка не ожидал.

Больше десятка евреев стояли здесь, готовые к молитве, укутавшись в дорогие талесы. Из-под накинутых на головы серебряных воротников талесов светились интересные лица, старые и молодые, с белыми, черными и русыми бородами и бровями. Все они, видимо, были членами знаменитой «академии» реб Йегошуа Цейтлина, жившими у него в Устье и кормившимися за его столом. Среди этих обрамленных талесами лиц Алтерка увидел своих давних знакомцев, которые встречали его вчера: врача Боруха Шика, своего бывшего учителя реб Мендла Сатановера и самого реб Йегошуа Цейтлина. Но сейчас они выглядели красивее, чем прошлым вечером. Серебряные воротники талесов, наброшенные поверх черных головных филактерий и спускавшиеся вдоль бородатых щек, придавали им сейчас особую красоту, приглушенный блеск старой живописи… Все они уже произнесли стих «Сколь прекрасны шатры твои, Иаков, обиталища твои, Израиль»[197]и не могли прервать молитвы для будничных разговоров. Когда вошел запоздавший молодой человек, ему только покивали издалека накрытыми талесами большими головами. А реб Мендл Сатановер ему улыбнулся. Его когда-то шафрановая бородка была уже совсем седой.