Император и ребе, том 2

Она поднималась, но очень осторожно, словно считая свои шаги. Шепот гостя напугал ее. В комнату она не вошла, а осталась стоять перед открытой дверью:

— Что угодно панычу?

Глаза ее были опущены, длинные золотистые ресницы похожи на лучи, бьющие из ее глазниц. Необычная бледность придавала ей особое обаяние. Она смыла крестьянский румянец с ее щек, отчего удлиненное лицо стало выглядеть благороднее. На голове у Марфушки был тот же пестрый кокошник, что и вчера. Она казалась ему затерявшейся среди крестьян настоящей принцессой, которую никто, кроме него, Алтерки Ноткина из Петербурга, не мог узнать.

— Ты дашь мне… — он начал подыскивать слова. — Дашь мне теплого молока? Да, стакан теплого молока… Такого, как утром…

Марфушка сразу забыла свою пугливость и подняла на «паныча» светло-серые глаза: он действительно имеет в виду это или шутит? Впервые с тех пор, как она служит у пана Йоши Цейтлина, она услыхала, чтобы еврей пил молоко после мясного обеда.

— Молока? — неуверенно переспросила она. — Опосля скоромного?

Алтерка на мгновение смутился: вот еще новая раввинша отыскалась на его голову! Прокопова шикса[207] тоже тут выносит галахические решения о мясном и молочном. А может быть, она выносит такие решения и по поводу чистоты семейной жизни? Ну да, у такого святоши, как реб Йегошуа Цейтлин, этого следовало ожидать! Даже такую девку, как Марфушка, кровь с молоком, эти пропахшие нюхательным табаком старые евреи сбили с толку…

Эта мысль разозлила его, и он стряхнул с себя растерянность, как собака стряхивает воду. Он подскочил к Марфушке и схватил ее за руку.

Она попыталась вырвать запястье из его горячей ладони, но недостаточно сильно. Он сразу же оценил это, понял, что ей любопытно, просто, по-крестьянски любопытно посмотреть на молодого петербургского паныча — какой он, как себя поведет, чем он похож и не похож на прочих старых и молодых евреев, живущих здесь… Но для приличия она все еще сопротивлялась:

— Пушчай, паныч! Тятька придечь!..

— Вранье! — нагло рассмеялся он ей прямо в лицо. — Твой отец уехал. Я знаю.

Тогда она снова прикрыла свои серые глаза золотистыми ресницами, смутившись, искренне или притворно, что ее поймали на лжи.

— Я знаю, — еще смелее сказал он, вскинув голову. — Ты ведь для меня надела кокошник… Скажи, для меня? Это ты мне хочешь понравиться. И знаешь, что нравишься…

Она молчала, опустив голову.

— Марфушка!.. — еще больше обнаглев, он обхватил ее обеими руками и, прижав к себе, практически внес в комнату. Осторожно прикрыл и запер на крючок дверь. А чтобы Марфушка не сопротивлялась, он непрерывно при этом ворковал, заговаривая ей зубы. Он говорил, что любит ее, сильно любит, что еще не одной девушки на свете так сильно не любил… что он думает о том, чтобы забрать ее с собой в Петербург, в свой дом, что выкупит ее у пана Йоши. Сколько бы тот ни потребовал, он заплатит. О, он богат! Очень богат… Только пусть Марфушка, сейчас скажет: она хочет? Хочет?..

Обещания, потоком лившиеся на ее юную крестьянскую головку, совсем сбили Марфушку с толку. Она закрыла лицо вышитыми рукавами, словно занавеской, чтобы не видеть того, что с ней делает паныч. А паныч, надо сказать, был мастером. Он ловко воспользовался ее добровольной слепотой и развязал тесемки ее фартука и полосатого платьица. Они мягко упали с нее, а она сама осталась стоять посреди них, как в волшебном круге, полунагая, едва прикрытая вышитой блузой и увенчанная высоким кокошником — наполовину крестьянка, наполовину царица. От этого он совсем взбесился. Оставалось только сломать волшебный круг. Вырвать Марфушку из окружавшего ее упавшего одеяния…

И он не замедлил это сделать. С удвоенной силой, появляющейся у мужчины в такие минуты, он поднял ее из этого пестрого круга, и сразу вся ее крестьянская сила исчезла, как будто ей подрубили корни. Она только застонала, как молодое деревце под топором, и упала в объятия паныча.

Алтерка сразу же нашел центр равновесия ее крепкого тела. Как на весах. Он взвалил ее на одно плечо и отнес на кровать. Здесь, на красивом пышном покрывале, среди бухарских ковров, покрывавших пол и стены, тело Марфушки засветилось новым розовым светом, став особенно привлекательным. О, он не ошибся, совсем не ошибся, обняв ее в первый раз, когда она доила корову…

— Кокошник!.. — вспомнила Марфушка и попыталась снять хрупкую женскую корону со своей затуманенной головы. Но не смогла, потому что обе ее руки удерживались тесными живыми наручниками.

— Кокошник… — еще раз сказала она, на этот раз шепотом. — Осторожнее, паныч! Ты его еще разломаешь…

Она прошептала это с такой жалостливой миной и с такой трепетной мольбой, как будто эта наполовину соломенная корона ценой в полтинник была здесь самым главным, а не она сама и не ее девственность.

— Этого я и хочу… — он посмотрел со страстной злобой в ее полузакрытые глаза. — Я как раз и хочу разломать твой кокошник, разломать, разломать!