Император и ребе, том 2

На смуглых щеках Эстерки появился легкий румянец, прибавивший ей обаятельности. «Ты не слишком деликатен!» — хотелось ей сказать злым тоном. Однако она сдержалась и сделала хорошую мину при плохой игре. Лишь погрозила сыну пальцем:

— У тебя хорошая память, сын мой! Но помнишь ты именно то, что тебе не нужно…

Глава десятая Ее прежний Алтерка

1

Алтерка на этот раз ел без обычного аппетита. Больше пил. Свои любимые блюда, которые велела приготовить для него мать, он принял прохладно, с усмешкой взрослого, которому напомнили о его детских шалостях. Ему вся эта трапеза явно была не по сердцу. Он ел, чтобы только не обидеть мать.

Еще труднее было сидеть за столом в таком напряжении Эстерке. Хороший обед тянулся, как Изгнание. Ее единственный сын обращался к ней только с ничего не значащими замечаниями. Его занимала главным образом маленькая сиротка. Он с ней шутил, смеялся и, судя по всему, был очень доволен, когда удавалось заставить ее хихикать или произнести пару детских слов. Помнит ли она, как он приезжал два года назад?.. Конечно, помнит. Но тогда ей все время казалось, что этот дядя хочет сделать что-то плохое ее мам… тете. Потому что тетя плакала, очень много плакала. Поэтому она, Кройнделе, его возненавидела. Ой, как возненавидела!..

— Ну, а теперь?

— Теперь?

Малышка покраснела и взглянула на тетю Эстерку: что она скажет? Та сидела, опустив глаза, и хмуро улыбалась.

— Теперь нет. Я уже не такая маленькая…

Эстерка вдруг встрепенулась и посмотрела своими ярко-синими глазами на воспитанницу:

— Ах, ты уже не маленькая? Так что же, большая? Ешь лучше, дитя мое! Не болтай слишком много.

Малышка растерялась. На ее глаза набежали слезы. И она начала глотать быстро-быстро, не жуя.

— Мама, — вступился за Кройндл Алтерка, — не будь такой строгой!

Эстерка не ответила, и напряжение за столом стало еще сильнее. Однако это ничуть не напугало Алтерку. Когда малышка немного успокоилась, он снова попытался развеселить ее. Даже попробовал погладить смущенную девочку по шелковисто-русым волосам. А когда и это не помогло, начал рассказывать ей о Петербурге…

Это было испытанное средство. Ведь все провинциалы, особенно дети, мечтают о столице. Они думают, что улицы там вымощены серебряными рублями, трубы на крышах сделаны из пряников, а вместо дождя с неба льется изюмное вино… И действительно! Вилка сразу же застыла в белой ручке Кройндл. Она слушала, открыв свой свеженький ротик. Петербургский дядя рассказывал о военных парадах в русской столице, о том, как император выезжает в позолоченной карете; о музыке, которую играют в петербургских садах, о памятнике Петру Великому на Сенатской площади, о Зимнем дворце…

Алтерка рассказывал, не видя, что он ест, и не сводя своих узких смеющихся глаз с Кройндл. Как будто нарочно подчеркивая, что хочет только одного — развлечь ее. А то, что мама сердилась, его не волновало…

О чем тут говорить? За ту пару лет, в течение которых он не видел сиротки, она заметно подросла. Просто невозможно было поверить, как она изменилась! Цвет лица стал более сочным, глаза стали еще голубее, темно-русые волосы приобрели какой-то особенный блеск, губы сделались полнее. И случилось еще одно чудо. Под ее атласным платьицем, на груди, показались рожки, как у молодой козочки. Они приподнимали блестящий материал легкими складками, дававшими понять, что она уже становится женщиной. Ни у какого народа мира не найдешь таких признаков у столь юных девочек, разве что у цыган…

— Ты подросла, — перебил сам себя Алтерка. — Сколько тебе лет, Кройнделе?

— Одиннадцать! — поспешно ответила малышка и бросила взгляд на тетю.

— Какие одиннадцать? — криво усмехнулась Эстерка. — Совсем недавно десять исполнилось…

— Это не слишком большая разница! — вмешался Алтерка. — Она выглядит в десять лет как в одиннадцать…

А про себя он при этом подумал: «Не пройдет и двух-трех лет, и она будет “ягодкой”, просто девицей-красавицей. Это видно уже сейчас…»

Эстерка делала вид, что сильно увлечена содержимым своей тарелки, но прекрасно замечала все эти улыбочки и взгляды, которые ее единственный сын бросал на ее воспитанницу, даже неудачное поглаживание по головке не ускользнуло от ее опущенных глаз. При этом «излишнем», как ей показалось, движении Эстерка поймала себя на том, что оно причиняет ей боль. Сердце словно обожгло, и кусок застрял у нее в горле. Не попал ли сынок ненароком в тот потаенный темный уголок ее души, куда она сама боялась заглядывать? «Мама, — так он игриво спросил ее, — ты ведь не ревнуешь?..» Теперь она сама себя спрашивала: «Действительно, не ревную ли я? Неужели меня задевает, что Алтерка уделяет больше внимания ей, чем мне? Но ведь этого и вообразить невозможно! Так не должно быть!..»

Она с трудом проглотила неразжеванный кусок, но ее учащенное сердцебиение не замедлилось. «О чем я здесь раздумываю? — испугалась она собственных мыслей. — Как я могу с ней равняться? Я, мать… И чего ради я приняла на себя эти новые мучения? Сама посадила их за один стол. А сама я здесь, кажется, абсолютно лишняя…»