Император и ребе, том 2

В другой раз пожаловалась, что Кременчуг ей надоел. Чересчур много стало тут приезжих и проезжих. Путь вниз по Днепру слишком удобен. Здесь больше не спрятаться от непрошеных гостей, от петербургских «дядьев». Она, мол, ищет другое место. Поспокойнее. Туда она и переедет. Пусть даже это будет какая-то дыра, лишь бы ее оставили в покое.

В известной мере это объясняло подавленность Эстерки и ее внезапное решение уехать. Но настоящая причина была не в этом. О ней Эстерка говорить не могла и стыдилась…

На самом деле в ней пробудилась глубокая потребность, столь свойственная нашим богобоязненным матерям и бабкам, — потребность выплакаться на кладбище, излить свое сердце над могилой близкого человека. Это была тяга, дремлющая в крови каждой еврейки и происходящая, конечно, из тех времен мученичества, когда справедливости для евреев не находилось совсем, а дикость вокруг них царила столь великая, что это было зачастую единственным средством облегчить боль своего сердца, чтобы оно не разорвалось.

То вольнодумство, которое Эстерка вынесла из былого тесного общения со своим просвещенным учителем и женихом, здесь не помогало; и чтение книг на нескольких языках — тоже. Это нарастало в ней, как какая-то природная сила, как тяга к странствиям у аиста — и неважно, что он сыт и привязан к своему гнезду. Даже если он заперт в клетку и его кормят с рук. Это была непереносимая женская тоска, которая сильнее всякой логики и разговоров о том, что мертвые ничего не слышат и тем более не способны кому-то помочь… Но имелась тут и другая подоплека: стремление без свидетелей и безо всяких последствий проветрить свою совесть, чтобы она совсем не заплесневела…

Однако ехать на старую могилу ее матери в Лепель было слишком далеко. И еще дальше было ехать в Петербург, на тамошнее совсем недавно официально открытое еврейское кладбище, где покоились кости ее мужа и где был похоронен ее свекор реб Нота Ноткин, относившийся к ней лучше, чем родной отец.

Ближе эти трех могил была лишь одна маленькая могилка, о которой знали только она да казачка Даша, бывшая кормилица Кройнделе. Туда было ехать всего два-три дня почтовой каретой — в малороссийское сельцо Пены[268] Курской губернии. Там и находилась эта заброшенная могилка, скрытая в тени подсолнухов.

Эстерка приехала туда сильно после полудня и, едва умывшись с дороги, пошла к беленой хате на краю села. Она задержалась в большом фруктовом саду, который так хорошо знала.

Даша, здоровая, хотя уже и состарившаяся казачка, с румяными щеками и с красной хустке[269] на голове, от неожиданности хлопнула себя по широким бокам и застыла в оцепенении. Но тут же припала с поцелуем к руке Эстерки и расплакалась:

— Барыня, как твое дитё? Цело ли?

— А почему дитю не быть целым? — удивилась Эстерка.

Вытирая свои засиявшие глаза цветастым фартуком, Даша объяснила гостье свой вопрос:

— Слава Богу!… У тебя, барыня дорогая, такое тоскливое лицо… Как только я тебя увидала, у меня сердце екнуло. Я черт знает что подумала…

— Она цела, Даша, — сказала Эстерка с кислой миной. — Скоро станет невестой…

— Так почему же, барыня сердечная, ты ее не привезла с собой? Я все думала, ты ее как-нибудь привезешь. Я бы ее ножки расцеловала…

— Не для этого, Даша, я приехала…

Эстерка прошептала эти слова с деланым равнодушием, но сразу же после этого в ней словно лопнула какая-то струна, в груди заныло, руки мелко задрожали. Перед Дашей ей было незачем стыдиться. Даша знала почти все. Она знала, что барыня-красавица родила ребенка от любовника, что любовник ее бросил. А чтобы скрыть свой позор, она приехала сюда, в это Богом забытое сельцо, тринадцать лет назад…

— Я приехала выплакаться, — всхлипывая, произнесла Эстерка в теплых объятиях казачки. — Выплакаться у тебя и… на могилке сиротинушки… Велик мой грех, Дашенька! Велик…

— Какой грех? — утешала ее Даша. — Грешен тот, кто сделал тебя несчастной. А та сиротка, которую ты потом привезла издалека?.. Кто ж виноват? Ребеночек едва дышал. Больная она была, бедняжка. Мое молоко уже не смогло ей помочь. Скончалась, бедняжечка, на моих руках…

— Не говори больше, Даша. Не надо! Пойди лучше, отведи меня на ее могилку. Отведи…

Глава тринадцатая Под орешником

1