Император и ребе, том 2

Шелестевший листьями ветерок стих. Орешник перестал тыкать в нее своими зелеными пальцами и замолчал. Он прислушивался: найдет ли в себе Эстерка достаточно мужества.

И она нашла его.

2

— Прости меня, сиротка, прости за свою маленькую слабенькую жизнь, которую я не уберегла, и за свою мать, с которой я не помирилась перед ее смертью.

Твою мать, как и моего жениха, я выгнала из дома. Чтобы освободиться и умереть. И вот твоя мать и ты, сиротка, мертвы. Но не я…

Не я и не мое дитя, которое я тогда уже носила в себе и не знала… Мы обе уцелели. Лучше бы наоборот. Для нас всех так было бы лучше.

Йосеф, влюбленный в меня старый холостяк, твой настоящий отец, не сумевший заново выстроить мою поломанную жизнь, не смог даже дать тебе здоровья. Я забрала его здоровье. Оставила твоей матери только шелуху… А она-то думала, что это она обкрадывает меня, что она забирает у меня самое ядрышко, самое лучшее из того, что у меня было. А я-то уже давно сгубила и ядрышко, и себя саму.

Потом я бросилась в твое родное местечко спасать тебя. Хотела выкармливать тебя вместе с моим ребенком. Смешать свое и чужое. Закрыть мою кровавую рану твоим чистым тельцем. Но ты была слишком слабенькой и не смогла мне помочь. Посреди игры ты оставила меня одну с моей раной и с моим позором.

Только тогда мне пришла в голову эта отчаянная мысль… Как утопающий хватается за соломинку, так и я ухватилась за твою смерть, за твои косточки, тонкие, как солома.

Ухватилась и вылезла из пропасти. Я украла твое имя и подарила его моему ребенку, словно одела голую малышку в чужое платьице, чтобы ей было тепло. Так я могла воспитывать ее, не боясь косых взглядов и злых языков.

Она выросла с твоим именем, моя сиротка. Твои косточки вскормили ее корни. Без твоей могилки она бы исхудала. Без твоего имени мне пришлось бы оставить ее одну-одинешеньку на этом свете…

Твоя мама верно послужила мне своей жизнью, а ты, ее дитя, — своей смертью. А я-то думала, что мне это причитается по наследству, что никто ничего не может за это от меня потребовать… Но один свидетель всегда бдит. И суровый судия, который однажды уже явился ко мне и предъявил счет, после той пьяной ночи в спаленке твоей матери, тот судия еще жив. Он снова явился из-за гор. Тринадцать долгих лет он был бесплотным, как тень. А теперь стал выпуклым, налился кровью и гневом. Он снова здесь. Я чувствую его горячее дыхание, его страстное нетерпение. Он явился ко мне в образе моего собственного сына и хочет зарезать мою бедную овечку в моем собственном доме. И даже не знает, что таким образом он зарежет меня, свою мать, и себя самого — тоже.

Все двоится у меня в жизни, сиротка! Менди, мой покойный муж, обретает двойника в некоем загадочном человеке, принявшем его образ и преследовавшем меня повсюду со своей влюбленностью… Мы с Кройндл, твоей матерью, тоже были двойниками. И вместо того чтобы ходить ко мне, мой жених приблудился к ней… Теперь вот дети — ее и мои. Мертвому ребенку приходится играть роль живого, а живому — роль мертвого. И я уже не знаю, как мне выбраться из этих все сильнее запутывающихся сетей. Один раз случилось чудо. Я не верю, что оно случится и во второй раз. Развязка скоро…

Сколько раз я сама хотела положить всему этому конец! И после той пьяной ночи в спаленке твоей матери, и когда была беременна… Но я опоздала. После родов у меня уже больше не доставало мужества, я жалела ни в чем не виноватую малышку, которая так мило лепетала и называла меня тетей. Мне сотни раз пришлось на нее накричать, чтобы она перестала называть меня мамой. И она привыкла, но сколько огорчений мне это стоило! Я до сих пор хожу по дому, словно страдающая от жажды, но велевшая не давать мне ни глотка воды…

Моя мама, мир праху ее, много раз искала среди умерших «добрую заступницу» за меня, когда я болела, «добрую заступницу» за моего отца, когда дела у него шли плохо… Теперь я хочу быть как мама. Я отбрасываю всю гордость просвещенной женщины, в необходимости которой меня когда-то убедил мой жених Йосеф Шик. Будь ты доброй заступницей за меня и за мое дитя! Ведь твоя незаконнорожденность — червонное золото по сравнению с той, кто носит сейчас имя твоей мамы. Грех твоей матери — червонное золото на фоне свинцовой тяжести моих грехов…

3

Обессиленной, уткнувшейся заплаканным лицом в ладони и дрожащей нашла ее Даша на скамеечке в вечерних сумерках. От жалости забыв о разнице между служанкой и барыней, она схватила Эстерку за плечи своими крестьянскими руками и принялась утешать ее:

— Барыня-красавица! Так поздно, а ты все еще здесь? А мы тебя все ждем, ждем… Смотри-ка, на тебе лица нет! Так ведь можно себя совсем угробить! Чужое дитя… Ведь твое-то, слава Богу, цело…

Эстерка, дрожа всем телом, молча позволила поднять себя со скамеечки, накинуть пальто себе на плечи и вывести себя с кладбища, которое сейчас, в мерцании первых звезд, стало неуютным. Только отойдя шагов на двадцать, Эстерка сказала, будто себе самой:

— Мое дитя тоже не цело…

— Не цело? Не цело? — испугалась Даша такого запоздалого ответа. — Но ты ведь, сердечная, прежде сказала…