Император и ребе, том 2

Наполеон понял это благодаря своему великолепному чутью, хотя не видел лица дамы, и поэтому задержал ее еще несколькими дружескими словами:

— Когда вы нагоните «гранд рабэн де Ляди», скажите ему, мадам, что его благословение уже осуществилось. На самом деле… Я только что получил добрую весть.

Эстерка снова поклонилась.

— И скажите ему, что благодаря силе, данной мне этой доброй вестью, я продолжу двигаться вперед. И надеюсь, буду иметь удовольствие побеседовать с ним еще раз… во взятой Москве…

— Я не забуду, ваше величество!

— Рустам, вели проводить даму до кареты! Счастливого пути, мадам!

Глава тридцать третья Исповедь в карете

1

Склонив голову под вуалью, как под тяжким грузом, Эстерка вышла из корчмы. Даже добрые прощальные слова монарха не успокоили ее. Это было похоже на пробуждение после тяжелой, сопровождающейся сильным жаром болезни. В отрывочном, горячечном сне какой-то император хотел увидеть в ней библейскую Эстер… Потом он отказался от нее. Теперь она вернулась к реальности. Но реальность была еще хуже этого дурного сна.

Между двух шеренг охранявших императора гренадеров она прошла, как осужденная к позорному столбу. Ведь все эти длинноусые высокие молодые парни, конечно, знали, что она немного слишком долго находилась с глазу на глаз с императором. И наверняка воображают себе Бог знает что…

Спускаясь с холма, на котором стояла корчма, у поворота она заметила в стороне старую одинокую березу. Ее нижние ветви были отстрелены, а у ствола несколько французских солдат работали заступами.

Колени Эстерки начали подгибаться: значит, не все привидевшееся было бредом и сном… Это, конечно, закапывают растрелянного. «Того самого». Они хоронят тень Менди…

Гвардейский офицер, по приказу императора сопровождавший Эстерку до кареты, увидал, что она пошатнулась, и, галантно подхватив под руку, осторожно повел ее по круто спускавшейся вниз тропе. Однако слабость в ее коленях не спешила пройти. Кажется, впервые с тех пор, как Эстерка решила больше не выходить замуж, она ощутила на себе бремя своего возраста. Кроме вреда, ее сорок с лишним лет никому ничего не принесли. И уж, конечно, не ей. Ее редкостная, непокорная красота ссорила, обманывала, делала несчастными и губила всех, кто оказывался рядом. Теперь — этого ужасно чужого человека, который повсюду следовал за ней…

В ее пляшущем огне физически или духовно сгорели ее собственный муж, ее второй жених — Йосеф Шик, ее бедная родственница Кройндл, ее собственный единственный сын и сиротка… И вот теперь — «тот самый», лежащий под расстрелянным деревом. Ее путь отмечен искалеченными и мертвыми. И кто знает, последняя ли та яма, которую сейчас засыпали…

Две шеренги солдат скрылись за холмом. Один поворот — и она снова увидела карету рядом с заставой и поднятым теперь шлагбаумом. Двух груженых подвод ребе из местечка Ляды не было уже и в помине. На их месте стояла кучка евреев и евреек. Эстерка сразу же узнала среди них корчмаря с распаленным лицом и в маленькой ермолке на бараньей голове. Рядом была его бойкая жена, которую тоже нетрудно было узнать по закатанным рукавам и запачканному жиром переднику. Как они сюда попали? Только что были наверху и заняты делом… Наверное, через какую-то внутреннюю дверцу они выскочили из корчмы и теперь ждали ее тут…

И было так. Завидев Эстерку, толстый корчмарь принялся тыкать в нее своим жирным пальцем, а корчмарка сделала набожное личико и начала шептаться с другими ентами.[417] Единственным, кто обрадовался ее появлению, был наемный кучер Степа. Поспешно сняв с головы свой четырехугольный красный колпак, он бросился ей навстречу и на бегу два-три раза поклонился.

— Ну, — сказал он, — барыня-матушка! Ужо слободны? Слава те, Божа!

Эстерка якобы равнодушно спросила:

— Степа, а где же другие подводы?

— Утекли, барыня!

Ну, а как же? Она сама это знала. Бежали и оставили ее одну в ее, как они думают, позоре. Ну и что? Ни на что другое, чем спасти честь и жизнь богобоязненных евреев, она действительно не годилась. Кому об этом известно лучше, чем ей?

И, точно этого мало, корчмарка сложила свои натруженные руки с закатанными рукавами на животе и зашептала так громко, чтобы и красивой гостье в вуали было слышно, кто имеется в виду… Ничего, пусть слышит!

— Ты слышишь, муж мой? Соседка не верит… Пусть бы я так дожила до прихода Мессии, как я сама видела…

— Ну, ну…

— В альков увел ее за руку…

— Посреди бела дня?

— Вы о царе шутите?!.

Ни жива ни мертва, Эстерка забралась в свою запертую карету и сдавленным голосом поторопила кучера:

— Гони, Степка! Как можно быстрее! Гони!

С первым поворотом колес послышалось хихиканье. И чем дальше, тем бесстыднее. Из кучки евреев, кормившихся вокруг корчмы, это хихиканье вытекало, как грязный ручеек. Эстерке казалось, что даже колеса ее собственной кареты хихикают под ней…

2

И сердце предсказывало: этот незаслуженный позор при отъезде из корчмы — только преддверие других подобных незаслуженных унижений и боли.