Император и ребе, том 2

Стерна не напрасно прервала свои неуверенные слова утешения… Короткие удары грома, перепугавшие ее и Эстерку, действительно были канонадой французских пушек. Это была последняя отчаянная попытка маршала Даву любой ценой воспрепятствовать соединению двух русских армий под Смоленском. С двумя тысячами кавалеристов и двумя сотнями пушек Даву рванулся из Минска и хотел исправить то, что не успел сделать маршал Мюрат со своей тяжело нагруженной и медлительной пехотой.[423] То есть он пытался загнать клин между Багратионом и Барклаем-де-Толли. Но и ему это не удалось. Попытка началась с внезапной атаки перед Красным и закончилась обстрелом и сожжением Смоленска. Однако отступающие русские армии, тем не менее, соединились и прорвались на не занятую французами дорогу, которая вела к Москве.

Услыхав эту внезапную стрельбу, извозчики погнали подводы ребе изо всех сил, чтобы как можно быстрее добраться до Красного. Кучер Эстерки, Степа, поступил так же. Однако другие подводы с беженцами выезжали с боковых дорог, и их возницы безжалостно погоняли своих лошадей так, что хрупкая карета Эстерки попала между ними в клещи и едва не была раздавлена. Дышло одной из подвод врезалось в карету и разбило окошко в ее дверце. Обе находившиеся в карете женщины думали, что это пушечное ядро, и закричали от ужаса. Один кучер Степа не растерялся. Он встал в полный рост на кельне и начал яростно хлестать кнутом лошадей, запряженных в понаехавшие подводы. Чужие лошади начали вставать на дыбы, а потом потянули свои возы назад. Это спасло положение, и Эстерка с женой ребе пришли в себя после пережитого страха.

Кстати, это было в канун субботы. И когда они с трудом и мучениями пробились по бездорожью через лес и добрались до Красного, солнце уже зашло. И вместо того, чтобы благословить субботние свечи, как надеялась Стерна, им пришлось в большой суматохе[424] въезжать в местечко. Повсюду шли колонны уставших русских солдат. Многие были с перевязанными головами и руками. Тяжелораненые тряслись на длинных госпитальных подводах, крича от боли. Гражданское население в спешке эвакуировалось. И когда две подводы, битком набитые бородатыми евреями, кричащими еврейками и плачущими еврейскими детьми, с грехом пополам добрались до иноверческой дорожной станции, паника уже достигла здесь апогея. Послышались скрежет зубов и проклятия:

— Не хватало здесь только целой оравы жидов, жидовок и жиденят!

Защелкали кнуты нетерпеливых кучеров, вверх поднялись кулаки…

На этот раз их спас адъютант генерала Ульянова, который пришел и реквизировал всю станцию со всеми лошадьми. Мойшеле, сын ребе, пробился к нему и показал паспорта, выданные генерал-майором Небрасским в Борисове. Адъютант сразу же приказал выделить свежих лошадей для подвод ребе и дал потихоньку совет: как можно быстрее выехать в сторону Смоленска. Потому что ситуация с каждой минутой становится все хуже. Русская армия сдерживает противника только до тех пор, пока эвакуируются раненые и гражданские…

Когда Мойшеле перевел его слова своим отцу и матери, Стерна горько разрыдалась:

— Ну, а как же я будут благословлять субботние свечи? Едва с грехом пополам вытащили из багажа пару свечей…

Реб Шнеур-Залман по-отечески отчитал ее: разве она не знает, что угроза жизни важнее соблюдения субботы? Когда речь о жизни и смерти, можно нарушить и более важные заповеди…

И он велел гнать лошадей так быстро, как только возможно.

Ехать на Смоленск по прямому тракту было уже невозможно. Они снова кружили по кривым лесным дорогам и в темноте, при скудном свете переносных фонарей, загнали лошадей в сосновый бор верстах в тринадцати от Красного. Взмыленные лошади остановились — ни туда, ни сюда. Извозчики отказались ехать дальше. Поэтому не осталось иного выхода, кроме как переждать до рассвета.

Распрягли лошадей. Обтянули несколько стоящих близко друг к другу деревьев рогожами и холстами и сделали таким образом несколько палаток. Распаковали немного еды и постельных принадлежностей для детей. Но о том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Канонада пушек Даву и ответный гром пушек Багратиона доносились и сюда. Небо над соснами было пугающе багровым. Это горел Красный, который русские только что оставили и подожгли, и отсвет его пожаров был виден даже здесь.

2

В три часа утра пушки смолкли. Раскаленные облака над лесом побледнели. Дети и женщины задремали, полулежа в подводах. Бодрствовать остались только сам ребе Шнеур-Залман да его сын реб Дов-Бер.

Они сидели в стороне от всех в угловатой палатке, сооруженной из трех близкорастущих деревьев, завешанных рогожами, с женским платком вместо двери. Это была живая сукка[425] с легко шелестящими сосновыми кронами вместо крыши. Столом им служил большой перевязанный ящик, скамейками — перевернутые кадушки. И высокая сальная свечка в извозчичьем фонаре скупо освещала коричневые стволы сосен в углах палатки и белую окладистую бороду ребе.