Император и ребе, том 2

И неожиданно, можно сказать, безо всяких к тому оснований, Йосеф Шик ощутил ее взгляд, напрягся и посмотрел на ту, кого избегал в последнее время не меньше, чем она его, и обида стала таять, а сердце его начало раскрываться, как роза на восходе солнца. Теперь он уже внимательнее и дольше посмотрел на красивое лицо Эстерки, сиявшее ему из-за женского стола. Слабо улыбнувшись ей, он принялся мысленно ругать себя… Это была веселая ругань:

«Что ты колеблешься, Йосефка-аптекарь? Такая женщина, дурак ты этакий!.. Вот ведь то, что ты ищешь, как слепой во дворе. Счастье нависло над тобой, зрелое и сладкое, а ты топчешься среди заплесневевших корней. Вот она, настоящая, чудесная, та, из-за кого ты едва не совершил преступления, та, кого ты променял на служанку и на поношенное платье настоящей царицы. Ты пил мутный квас вместо вина!..»

И с холодной ясностью судьи, выносящего смертный приговор, хотя и сам он — не более чем грешный человек, и с безжалостностью, появляющейся у мужчины в такие моменты из разочарования, Йосеф сравнивал теперь сияющую красоту Эстерки с красотой Кройндл, той самой Кройндл, тайком отдававшейся ему, став жертвой чужой любви. Он сравнил — и она, та самая Кройндл, вдруг показалась ему красивой набивной куклой, которая хочет занять место живой возлюбленной; а ее запах показался ему паром, идущим с кухни, по сравнению с ароматом цветов. Его обида растаяла, растаяло и желание отомстить Эстерке. И он снова был в нее влюблен по уши и равнодушен к ее тени. Точно так же равнодушен, как тогда, когда Кройндл, бывало, подавала ему его кожаные калоши в прихожей и искала возможности поговорить…

Необъяснимо, но Кройндл тут же издалека ощутила это… Она почувствовала внезапное изменение в отношении Эстерки и Йосефа к себе. Выражение беспокойства появилось в ее черных глазах, а в уголках рта — ревнивая усмешка. Йосефу даже показалось, что она подмигнула ему, намекая, что сегодня ночью хочет встретиться и придет к нему в аптеку, когда ставни над застекленной дверью опустятся… Но он притворился, что ничего не понимает, что он полностью забыл их устоявшийся безмолвный язык. С некоторой даже обидой он переглянулся с Эстеркой. Это должно было означать: «Не понимаю, что себе вообразила твоя служанка? Что я на ней женюсь или что? Поиграла, избавилась от страха перед мужчиной, который Менди когда-то навязал ей своими нечистыми руками, и довольно! Да, довольно…»

2

Йосефа самого удивила его внезапная черствость к Кройндл и ее немой мольбе. Он даже огорчился и какое-то время еще колебался. Но обаяние Эстерки было все же сильнее. Ей даже не надо было бороться. Точно так же, как магниту, который в десять раз сильнее, не надо бороться из-за иголки с тем, что в десять раз слабее. Желание Йосефа начало тихо скользить, ползти куда-то в сторону и вдруг всколыхнулось и устремилось к той, кто была сильнее и красивее, к той, кого он жаждал годами…

В полупьяном шуме конца трапезы Эстерка исчезла из-за стола. И Йосеф сразу же почувствовал, что она сидит где-то и ждет его. Где, к примеру, она может быть? Большой зал занят. Столовая, конечно, занята. Все комнаты полны людей… Наверное, в своей небольшой спальне. Туда никто не осмелится войти, кроме нее самой…

С полузакрытыми глазами, словно слепой, Йосеф направился туда тихими воровскими шагами. Он нащупал ручку и открыл дверь… Эстерка действительно сидела там одна-одинешенька на плюшевом полукруглом диванчике в своем темно-синем кринолине, надетом в честь праздника ее единственного сына. Синева ее бархатного платья гармонировала с синевой ее сиявших глаз. Как два источника милосердия, они сияли навстречу ему, ждали его. А ее полные губы были наполовину раскрыты, будто ее мучила жажда. Ощущение любовной интимности еще более обостряла царившая здесь тишина, полуопущенные занавеси на дверях и окнах, аромат гелиотропа, которым пользовалась Эстерка, и красивая пышная кровать, накрытая цветастым шелковым покрывалом с золотыми кистями. Горячо влюбленному Йосефу кровать Эстерки показалась живым существом, полным тепла ее тела, запахом ее кожи и волос. А цветастое покрывало не допускало, чтобы это тепло и запах выветрились… Все это так сильно повлияло на Йосефа, что он сразу забыл о трепетной благодарности, которую заранее для нее приготовил. Здесь и сейчас слова потеряли всякий смысл. И, как приговоренный к вечной холостяцкой тоске и внезапно помилованный, он припал к своей царице и прислонился головой к бархатным складкам ее кринолина. Но поцеловать эти складки он себе не позволил. Боже упаси! Он еще может, чего доброго, оставить пятно на этом синем бархате.

Мягкая рука, легкая, как дуновение теплого ветерка, опустилась на венчик его волос на затылке, и голос, такой же легкий и сладкий, приободрил его:

— Я знала, что ты придешь…

И Йосеф сразу же ответил, как эхо:

— Я знал, что ты ждешь меня…

Его голос, приглушенный бархатными складками платья на ее животе, звучал словно далекий отклик заблудившегося в лесу.

— Йосеф! — позвала она его, как мать зовет ребенка.