Император и ребе, том 2

— Как? Прочь этот шелковый платок с твоей груди! Прочь, говорю! Теперь я могу это сказать. Развяжи корсаж! Чтобы я мог увидеть то, что ты от меня всегда прятала. Живое чудо, которое ты от меня скрывала. От меня, твоего жениха и возлюбленного, но не от своего ненавистного мужа…

В сердито прищуренных глазах Йосефа Эстерка заметила тот же огонек, что и в первый раз — сразу же после своего возвращения из Петербурга. Это был какой-то волчий взгляд, и ей не верилось, что этот мужчина только что лежал у ее ног и умолял, чтобы она обращалась с ним, как госпожа со своим рабом… А в его бледных, покорных пальцах она с каким-то равнодушием почувствовала ту твердость, с которой боролась шесть лет подряд.

— Ш-ш-ш!.. — только скривилась она от упоминания имени своего покойного нелюбимого мужа и зажала Йосефу рот теплой ладонью. И тем не менее позволила ему то, чего никогда еще не позволяла: одним движением снять прикрывавший ее грудь платок. И его бледные пальцы начали развязывать верхнюю тесемку ее тесного корсажа. Но посреди погружения в этот сладостный страх она вдруг напряглась и подала Йосефу безмолвный знак, чтобы он остановился и помолчал. Послышались легкие шаги. Можно было поклясться, что кто-то старался незаметно подкрасться.

Однако, догадавшись, что в спальне прислушиваются, подкрадывающийся стал ступать тверже. Раздался стук в дверь, и голос Кройндл чуть хрипло, но в то же время певуче произнес:

— Эстерка, вы здесь?

— Да! — резко ответила Эстерка. — В чем дело?

— Вас повсюду ищут! Ведь реб Мендл Сатановер уезжает. Он хочет попрощаться с вами.

— Хорошо, — сказала Эстерка тем же тоном. — Я скоро выйду.

Но Кройндл не уходила. Она, напротив, хотела как можно дольше оставаться у двери, чтобы увидеть, кто находился в спальне, кроме самой Эстерки…

— И от Зорича, — продолжала она тем же напевным голосом, — со «двора» пришли. Прислали карету за хозяином. Реб Нота тоже уезжает.

Это было правдой. Реб Нота действительно ждал карету от помещика. Он даже во время торжества попросил гостей, чтобы на него не обижались, если он не сможет пробыть с ними до самого вечера. Это для блага города и еврейских цехов. Потому что уже два дня, как он откладывает визит к Семену Гавриловичу Зоричу… И тем не менее Эстерке — и Йосефу тоже — показалось, что Кройндл умышленно вмешалась, нарочно пришла к Эстерке напомнить об этом, чтобы помешать им в самую горячую минуту, которую они ждали так много лет…

В хриплом голосе Кройндл сквозь запертую дверь спальни послышалась затаенная зависть. Жених и невеста невольно оторвались друг от друга, смутившись, словно делали что-то невероятно недостойное. Наверное, оба в глубине души знали, что у Кройндл в этом деле тоже есть право на свое мнение: позволительно ли им быть счастливыми без ее согласия?.. А возможно, они оба ощутили, что такая радостная минута освобождения от тяжкого многолетнего «обета» больше никогда не повторится?

Возможно.

Глава шестнадцатая Прогулка

1

Когда Эстерка в накинутой на плечи легкой шубке поспешными шагами вышла из спальни, большинство гостей уже разошлись или стояли в шубах на улице. А перед большой парадной дверью уже ждали с упряжкой те же скромные, покрытые черным лаком сани, что привезли сюда Мендла Сатановера из академии реб Йегошуа Цейтлина в Устье несколько недель назад. Сам реб Мендл, одетый в слишком длинную шубу и обутый в слишком широкие валенки, стоял и ждал хозяйку со своей всегдашней улыбкой очень близорукого человека, всегда готового извиниться за то, что кого-то не узнал или совершил какой-то неловкий шаг… И едва услышав мягкий шорох кринолина Эстерки, сатановец с особым трепетом протянул свою пухлую руку ей навстречу. И Эстерка ощутила в этом движении тихое восхищение ученого, который всю жизнь был погружен в науку, в книги и рукописи и только однажды очнулся на короткое время из-за большой красоты, оказавшейся рядом в образе женщины. А случилось это именно здесь, в доме реб Ноты… Но еще до того, как он толком рассмотрел эту красоту своими подслеповатыми глазами, ему надо было уезжать. Снова книги, снова рукописи…

Эстерке показалось, что за стыдливой улыбкой реб Мендла скрывается тихая печаль и что он держал ее руку в своих руках несколько дольше, чем пристало ученому. Она невольно обрадовалась по-женски, что ее созревшая красота достигла такой высоты, что очаровывает даже кабинетных ученых, которые никогда не смотрят на белый свет, а на сияние ее, Эстеркиной, красоты — смотрят.