Император и ребе, том 2

— На пожню так на пожню! — ответил Иван, обматывая слишком длинные вожжи вокруг своей одетой в варежку старой, но еще крепкой и здоровенной лапы. — Хотите посмотреть на солдатиков возле казармы? Чего тут смотреть, к слову сказать? Их, сердечных, бьют, когда муштруют. Все время бьют смертным боем…

Эстерка поняла, что старый Иван не доволен выбранной ею дорогой. У простонародья солдатчина считалась в то время тяжким несчастьем. Это было двойное рабство, в котором к селянину относились с еще меньшим уважением, чем у помещика. Чтобы покарать провинившихся крепостных парубков, помещики, бывало, сбривали им волосы и отдавали в солдаты. Мол, не хочешь верно служить барину, служи тогда императрице и получай все наказания вдвойне!

Эстерка задумалась лишь на мгновение: может быть, действительно поехать на какую-нибудь другую городскую окраину? Но тут же на нее напала легкая злость избалованной барыни: что это вдруг этот старикашка стал высказывать свое мнение? Вот что всегда получается, когда слишком хорошо относишься к мужичью!..

Поэтому она, нахмурив брови, с капризной миной на лице жестко сказала:

— Не важно… Поезжай!

Колокольчики под красной лакированной дугой зазвенели, зашлись особым, задыхающимся звоном, расхихикались, как живые шуты… Наверное, они хихикали над провалом Ивана. Потому что действительно, как может мужик-хам давать советы своей хозяйке? Он должен молчать и делать, что велено.

Под хмурым зимним небом, начинающим темнеть в здешних местах уже часа в четыре пополудни, этот звон казался резким и густым, как будто он раздавался под низким потолком:

— Хи-хи, глин-глин, хи-хи…

Эстерка на мгновение напряглась, высунула теплое ушко из беличьего воротника и прислушалась с подозрением, как будто к далекому предостережению. Пискливый смех колокольчиков вместе с немым недовольством Ивана вызвал в ней неприятное чувство. Но у нее уже больше не осталось мужества, чтобы опять раскаяться: она стеснялась отменить собственное распоряжение. Что подумает старый кучер? Он решит, что она тронутая, сама не знает, чего хочет…

И чтобы раз и навсегда доказать себе самой и Ивану, что знает, чего хочет, и умеет настоять на своем, Эстерка еще жестче повторила свой приказ, хотя в этом не было никакой необходимости:

— Итак, езжай на пожню, как я сказала…

Иван ничего не ответил. Только щелкнул коротким бичом, в сердцах стеганул холеную лошадку и выругал ее ни за что ни про что:

— Но-о, но-о! Кали б тобя…

Иван, наверное, хотел сказать: «Кали б тобя вовки!..» — но спохватился и не закончил проклятия. Потому что чем на самом деле провинился Гнедко, если на шкловской пожне муштруют крепостных солдатиков, а его хозяйке, как назло, заблагорассудилось посмотреть, как их там бьют смертным боем?..

Легкие, покрытые красным лаком сани тронулись по снегу, который становился все плотнее и искристее, чем дальше от низеньких домиков города они отъезжали. Чтобы заглушить свое раздражение, Эстерка спрятала свой точеный носик и красивые ушки в мягкий надушенный воротник, а холеные ручки — в большую муфту с синими лентами. Она вдыхала сильный, приятный, пьянящий запах гелиотропа, которым были пропитаны ее меха. Говорят, такие же духи предпочитала сама императрица Екатерина.

Глава семнадцатая «Тот самый»

1

Шкловская пожня, этот большой зеленый плац, располагавшийся позади польского костела, был когда-то знаменит своей погоревшей казармой екатерининских времен и двухсотлетними дубами и липами. Летом, каждую субботу после третьей трапезы, евреи имели обыкновение прогуливаться там, заложив руки за спину, и дышать свежим воздухом.

Необычайно сильная буря однажды повалила старые дубы, вырвала с корнем все саженной толщины липы. Ни единого дерева не осталось на этой большой площадке, служившей для прогулок. И городские мужички поторопились взять очистившееся от деревьев место в аренду. Они распахали его и засеяли огурцами и гречкой — исключительно растениями, живущими один год. Таким образом, быстротечная травяная жизнь победила долгую жизнь гигантов.

Другая буря, послабее, но и порациональнее, намного позже пронеслась над толстыми стенами екатерининской казармы, не оставив ни следа и от нее тоже. Шустрые еврейчики не могли вынести, что такая чудесная крепкая развалина с маленькими окошками занимает место безо всякой пользы… Поэтому еще до Первой мировой войны откупили ее за гроши у помещика. Они разобрали и растащили ее по всем концам города и выстроили из ее остатков еврейские печи и фундаменты для бревенчатых домов. На протяжении месяцев евреи ломали толстые стены. И до сих пор не могут нахвалиться. Такого кирпича, говорят они, теперь уже не делают. Он будто отлит из меди и железа, а не слеплен из глины.