Император и ребе, том 2

— Что я… умру, если она уедет. Ночью она меня обнимала, а теперь… Я еще чувствую ее кожу здесь… на шее. Она жжет меня. Посмотри, мама, как у меня еще пылает голова…

— Тихо! — испугалась Эстерка такой немальчишеской страсти. — Услышат.

— Пусть. Пусть все слышат!

— Такой… Вот ты какой? — задохнулась Эстерка. — Не можешь забыть, да? Не можешь?

— Не могу, — у Алтерки запылало лицо, — и не хочу. Я ее люблю.

— Ты говоришь как твой папенька, сын мой! Он тоже, когда ему чего-то хотелось… Черт-те что ему постоянно хотелось…

В первый раз за весь разговор с рассерженной матерью Алтерка услыхал эти милые слова: «сын мой». Это придало ему мужества и полностью избавило от остатков сдержанности.

— Мне все равно, все равно!.. — начал он метаться, стуча себя кулаком по голове. — Скажи ей, мамочка, скажи ей!..

Сходство Алтерки с покойным Менди, сходство его желаний с необузданными желаниями отца стало так велико, что Эстерка широко распахнула глаза. Со страхом и любопытством она смотрела на распущенную ярость, охватившую этого мальчишку, едва достигшего возраста бар мицвы. Это были знакомая ей ярость и знакомая распущенность. Они не раз отражались в больших зеркалах ее роскошной спальни в Петербурге.

Против воли она прислушивалась сейчас к тому, как отзывалась на это ее кровь. Нечистая кровь вскипала снова, как бывало прежде и как она кипела прошлой ночью. Вскипала, несмотря ни на что. Еще шаг — и ночная слабость снова охватит ее. Она раскинет ее руки, сделает более упругой ее грудь. О Боже!..

И, чтобы перекричать свою кипящую кровь, она без всякой видимой причины зарыдала:

— Что ты еще от меня хочешь? Ты разрушил мой дом. Разрушил мою жизнь…

Алтерка сразу же остыл от этих рыданий. Его пылающее лицо побледнело, голос задрожал:

— Что ты кричишь? Что ты говоришь? Разрушил? Мамочка! Как это я разрушил, дорогая моя мамочка?

Тронутая до глубины души этой тихой мольбой, Эстерка растерялась. Обеими руками она схватила русую голову Алтерки, впилась в его губы своими губами, отчаянно, будто глотала сладкий яд. Ее глаза при этом закрылись, а из-под ресниц брызнули горячие слезы.

Разрываемый между гневом и добротой своей матери, Алтерка сразу же почувствовал особый вкус такого долгого поцелуя. Он промурлыкал, словно молодой кот, которого приласкали:

— Мам… мамочка, ты целуешься, как Кройндл. Как Кройнделе ночью, у себя.

Точно так же поспешно и резко, как обняла, Эстерка теперь оттолкнула его, и снова — с выражением глубокого отвращения, как будто увидела паука на кубке с медом, который только что осушила.

— Опять Кройнделе? — сказала она, вытирая свои губы, словно от яда. — Тебе все время мерещится Кройнделе, а? Иди к себе, иди! Я тебе больше не мать… Иди!

— Идти?.. — остолбенев от растерянности, спросил Алтерка. — Погоди, почему я должен уйти? Что с тобой сегодня, мамочка моя?

4

Внезапная печаль Алтерки, его мальчишеская обеспокоенность из-за матери окончательно сразили Эстерку. Ее строгий тон сразу же изменился, она принялась умолять его:

— Я обязана, сынок, я просто обязана. Я обязательно должна спуститься в погреб. Потом…

— В погреб? — насторожился Алтерка. Что-то ему не понравилось в отрешенном взгляде матери, в ее погасшем голосе.

— Всё съели, сынок, всё… — начала оправдываться Эстерка. — На твоей бар мицве вчера. Мяса не осталось. Я обязательно должна спуститься в погреб. Посмотреть, что необходимо закупить.

— Почему ты так говоришь?

— Как «так»?

— Так странно, мамочка… Скажи лучше Кройндл.

— Нет-нет. Только не Кройндл! Ты ёе обидел. Она сердится. Она уже собирает свой сундук. Оставь ее сейчас одну. И меня тоже оставь.

— Да-да. Я знаю… Скажи ей, мамочка, чтобы она не сердилась! Я ей все отдам…

— Хорошо, хорошо. Я скажу.

— Дедушкин подарок я ей тоже отдам. «Указатель», который дедушка мне вчера подарил…

— Хорошо.

— Позволь мне за это поцеловать тебя, мамочка! Только один раз.

— Нет-нет. Хватит!

— Только руку, мамочка, руку…

— На!.. Хватит! Иди! Теперь — иди.

Алтерка, недовольный, убрался из кабинета: пихнул боком дверь и вышел. Он не привык к подобной скупости. Мама всегда просила, чтобы он ее погладил, поцеловал ее в шею, под ушком и в мягкий изгиб локтя — туда, где теплее и щекотнее. А сегодня… Наверное, Кройндл наговорила про него каких-то гадостей. Такого он от нее не ожидал. То, что она раньше жаловалась на него маме, он еще мог понять. Тогда она гнала его, ругала, даже била. Но вчера в темноте она ведь была с ним так добра, так мила. Она сама не отпускала его от себя. Странные они, эти женщины!..

Подождав, пока шаги сына затихнут в глубине большого дома, Эстерка вздохнула и накинула на себя свой цветастый домашний платок, сделала спокойное лицо и тихо вышла из кабинета. Посмотрела направо, налево. В длинном коридоре никого не было. Скамейки, на которых сидели ожидавшие приема посетители реб Ноты, пустовали. Все знали, что реб Нота Ноткин сегодня у помещика. Только из дальней кухни доносились удары тесака. Раздался визг старшей кухарки:

— Ханеле, смотри! Горшок с тартуфлями перекипает!