Император и ребе, том 2

Одна Эстерка не торопилась выйти. Она все еще сидела на старом ящике, как на бедном царском троне, с той же самой миной упрямой боли, как и тогда, когда ее попытались обнять. Увидав, что последняя женская туфля исчезает с лестницы, ведущей из погреба, она медленно встала, подошла к вмурованному в стену черному крюку, легко взобралась на пустые бочки из-под меда и провела холодной ладонью по железу, погладила его. Эстерка словно хотела извиниться перед крюком за то, что вынуждена с ним попрощаться. Надолго ли — этого она сама не знала. Еще не знала…

Жирное коричневое пятно осталось у нее на пальце — след от копченого мяса, висевшего на этом крюке и съеденного вчера на трапезе в честь бар мицвы Алтерки…

— Эстерка? — гулко прозвучал сверху голос. — Где вы там?

— Здесь, здесь я! — поспешно ответила Эстерка, будто ее схватили за руку, когда она крала.

— Возьмите, пожалуйста, коптилку и вылезайте! Не оставляйте огня в погребе…

— Беру, беру! — как маленькая девочка, поторопилась она подчиниться.

Но когда Эстерка подняла коптилку над головой, на нее снова снизошло леденящее, оцепенелое спокойствие. Ведь это была та самая коптилка, которая подмигивала ей с печи и которую кто-то погасил посреди ночи, чтобы сбросить Эстерку в пропасть.

2

Эстерка потом сама толком не могла вспомнить, как вылезла из погреба. Помнила только, что сделала это позже и медленнее всех. Большую прихожую она не узнала. Та вдруг стала тесной из-за валявшихся в ней обломков, осколков посуды и порванного постельного белья. Кровать Кройндл — разломанная, засыпанная пухом — тоже была здесь. Та самая кровать, в которую она вчера легла такая распутная, полупьяная и где с ней случилось несчастье… Теперь она лежала здесь, перевернутая, с отломанными гнутыми ножками. А ее мягкое, пушистое нутро белело под ней, как ставшее некошерным варево из костей, которое выплескивают собакам.

Переступая через эти гнусные следы своего крушения, Эстерка невольно приподняла подол длинного платья, чтобы пух и перья к нему не пристали. Но это не очень помогло. Из взломанной входной двери и из разбитого окна в разграбленную кухню сильно дуло. После теплого погреба Эстерке стало зябко. Сквозняк вздымал рассыпанные пух и перья, как снежинки. Они, бело искрясь, осыпали всех — и тех, кто вылезал из погреба, и тех, кто толкался и шумел в прихожей и на кухне: евреев, евреек и рослых солдат с пищалями.

Коптилку в руке Эстерки сквозняк сразу же потушил. Но та не заметила этого и продолжала держать ее над головой. Часть набежавших людей толкалась вокруг нее, крича, галдя, плача и тыкая посиневшими от холода пальцами. Чтобы избежать всех нудных и праздно-любопытных расспросов, сопровождавшихся сочувственным покачиванием голов, Эстерка стала протискиваться прочь, прямо через толпу. Здесь уже не обращали внимания на то, что она, хозяйка дома, толкается наравне со всеми. Все были так возбуждены, что не заметили даже того, что она держала над головой погасшую коптилку. Люди подталкивали друг друга к взломанной узкой двери под лестницей, ведшей на чердак. Они протискивались один за другим в маленькую квартирку сторожа Хацкла.

Здесь, на обшарпанном пороге, Эстерка поскользнулась и чуть не упала, но удержалась, схватившись за чье-то плечо. Теперь она опустила уставшую руку, в которой все еще держала погасшую коптилку, и заморгала: как он попал сюда?! От этого оборотня никак нельзя было избавиться, словно от злого свидетеля ее преступления. Она сама против воли крепко держала его за руку, и оттолкнуть его было некуда. Теснота здесь была намного больше, чем в прихожей. Другие люди, стоявшие вокруг нее, поскальзывались на том же самом месте, но тоже не падали, потому что их подпирали и сзади, и спереди другие люди.

— Что это за клей? — послышались голоса. — Что это за клей такой?..

— Где клей? Какой клей? — пугливо зашипели другие голоса. — Вы ведь видите — это бульба! Холопы излили свой гнев на бульбу! Вареную бульбу…

— Разве только на бульбу?.. — закачали головами сразу несколько людей, стоявших в глубине квартирки сторожа.

Эстерка и те, что ее подталкивали сзади, протиснулись немного вперед. Все голоса, задававшие вопросы и отвечавшие на них, смолкли. Больше не о чем было спрашивать и незачем отвечать. Слишком яркой и страшной была открывшаяся картина. Она говорила сама за себя.

Посреди плотного человеческого скопища, на земляном, посыпанном желтым песочком полу, лежал пожилой еврей с подогнутыми коленями и выпученными глазами. Его рот был широко открыт. На сивой бородке была видна пена, вытекшая из широко открытого рта.

Эстерка едва узнала в этом человеке сторожа Хацкла, который еще час назад был жив и, стоя посреди прихожей, сообщал ей городские новости. Она узнала только его бородку и большие подшитые грубой кожей валенки. Его лицо полностью изменилось. Теперь оно было синим и искаженным. Под покойником лежала палка. Наверное, это ею он стучал в пол перед смертью, прося помощи, которой так и не дождался.