Император и ребе, том 2

За спиной капитана тем временем выстроились несколько солдат. Они расчистили вход в квартирку Хацкла. И глаза Эстерки начали блуждать, перескакивая с одной армейской шляпы на другую. Она с подозрением всматривалась под каждую. Как она раньше не заметила? Ведь императорские солдаты носят треуголки, обшитые плюмажем, а милиция Зорича — четырехугольные шляпы с торчащими из них султанами из перьев на польский манер…

И вдруг ее глаза расширились. В узком проеме выломанной двери квартирки Хацкла она действительно заметила «того самого», как титуловал его кучер Иван. На его плечи была наброшена вчерашняя шинель на меху с золотыми и синими аксельбантами. Ее полы мотались из стороны в сторону от сквозняка. Его лицо, так похожее на лицо покойного Менди, с красноватыми скулами и с торчащей вперед жидкой бородкой, было обращено к ней. К ней одной… Его глаза были внимательно сощурены, голова чуть склонена, а свою офицерскую треуголку он судорожно мял в руке… Он снял шляпу, чтобы не задеть низкую притолоку или из уважения к ней?.. Непонятно. И, словно этого было мало, тут же, сбоку от двери, спрятавшись в тени, стоял кучер Иван. Его перепаханное морщинами старое лицо было полностью закрыто растрепанными патлами. Свой кнут он заткнул за красный кушак и крестился волосатой рукой. Иван тоже узнал «того самого».

Глава двадцать девятая После картофельного бунта

1

Когда Эстерка увидела так отчетливо, так реально «того самого» человека, спокойствие вернулось к ней. Точнее, вернулось то самое оцепенение, которое владело ею на протяжении всего утра. Чему тут удивляться? Да разве все могло быть по-другому? Когда раскалывают орех, видно ядро… Она ведь с самого начала знала, что только его здесь не хватает, что он обязательно должен быть где-то здесь, поблизости… Призрак из Гатчины, который предстал перед нею вчера на пожне, рядом с польским костелом, теперь появился и здесь, в этой разоренной квартирке сторожа.

Но внимательный взгляд «того самого» и то, что он чуть склонил свою голову в белом парике, все же привлекали ее все сильнее и сильнее, как железо — пододвигаемым к нему большим магнитом. Его взгляд тянул ее к обшарпанному порогу, где она только что поскользнулась на растоптанной бульбе, и дальше, за порог, безмолвно приказывая ей выйти…

Это было уже слишком. И здесь, рядом с телом принявшего мученическую смерть еврея, этот дикий чужак не оставляет ее в покое? И сюда, в ее разгромленный дом и в ее разрушенную жизнь, лезет со своей «любовьишкой»? Ведь все его нахальство и ее слабость вызваны тем, что он похож на ее покойного мужа. Больше ничего…

— Пропустите, пропустите! — начала она вдруг проталкиваться, как человек, задыхающийся в тесноте. — Выпустите меня!

Когда она, сердясь и умоляя, продвинулась таким образом до узкой двери, «того самого» на пороге уже не было. Исчез?.. Это ее ничуть не напугало. Она была уверена, что он пришел сюда с ротой солдат только из-за нее и что он ждет ее снаружи, в каком-нибудь неприметном уголке.

Как зачарованная, она прошла по разоренной прихожей и вышла на улицу, в большой огороженный двор реб Ноты, к стрехе, нависавшей, как большой козырек, над коровником. Даже с закрытыми глазами Эстерка пришла бы сюда, настолько уверена она была, что именно здесь он ждет ее.

Но тут она натолкнулась на другое сборище людей, намного большее и более шумное, чем в маленькой квартирке Хацкла. Посреди толпы на растоптанном снегу валялись два застреленных бунтовщика — мужик и баба. В маленьком курносом иноверце Эстерка узнала жилистого старого старосту, который был здесь позавчера с крестьянской депутацией и который сегодня, судя по всему, заправлял всем бунтом. Как мертвый гусак лежит лапами вверх, так и он лежал на спине и показывал свои слишком большие лапти сердитому зимнему небу. На грязном снегу застыл вытекший из его виска ручеек крови. Раскрытый рот с единственным пожелтевшим зубом в уголке, казалось, еще проклинал на чем свет стоит поганую бульбу и жидов, которые довели его до такого конца… А неподалеку от него лежала молодая беременная иноверка со штукой красного ситца, прижатой к толстому животу. Грабила, видать, а потом была убита, убегая от прибывших солдат.

Особого впечатления это на Эстерку не произвело. Ее чувства притупила жуткая смерть Хацкла, и она воспринимала увиденное как нечто естественное для этого места, как и солдатские треуголки, и пищали на солдатских плечах; как все, что происходило здесь после несчастной бар мицвы ее единственного сына. Это было своего рода продолжением старой драмы, произошедшей в Кадмосе, которая засела в ее голове и которую она сама отчасти пережила. Отрывок драмы для декламации…