Император. Книга вторая. Ушаков

– Тихо, тихо, – успокоил меня матрос. – Не шевелитесь, ваше благородие.

– У тебя кровь, – наконец смог произнести я.

– А, это? – он тыльной стороной ладони попытался вытереть щеку, но только размазал кровь по лицу. – Ерунда!

Земля вздрагивала от грома.

– Во, слышите, это наши говорят. Сейчас французам уху заварим.

– Кто, что варит? – не понимал я.

Меня подхватили крепкие руки и уложили на носилки. Небо поплыло. Холодные капельки падали на лицо, приятно остужая кожу.

– Ну, герой! Ну, орёл! – надо мной склонилось лицо лейтенанта Сардини, все в пороховой копоти.

– Кто ещё остался в живых? – спросил я.

– Да, почти все. Двоих, только убило, остальных покалечило слегка, – успокоил он меня. И сказал матросам. – В госпиталь его скорее. Да осторожней. Сильно не трясите.

В сыром тёмном бараке меня уложили на жёсткий стол. Тускло горели масляные лампадки. Остро пахло лекарствами. Фельдшер ощупал мою голову быстрыми ловкими движениями.

Дверь распахнулась, и в операционную влетел Егор Метакса.

– Что с ним? – испуганно закричал он.

– Ничего страшного, – ответил фельдшер. – Немного оглушило. Голова цела.

Тут же появился Дубовцев. Вот, с его головой было не все в порядке. Тугая повязка с коричневым пятном у правого виска.

– В рубашке родился, ваше благородие, – сказал матрос. – Граната рядом в скалу ударилась, а ни один осколок не задел. Только меня по виску чиркнуло.

– Я тебе вина принесу и хлеба белого, – пообещал Метакса. – Мёда раздобуду, только ты выздоравливай.

Я попытался подняться. Дубовцев поддержал меня, помог сесть. Я оглядел сырой барак с маленькими окошками. Вдоль стен на нарах, лежали больные и раненые. Наспех сложенная печь посреди барака чадила из всех щелей. Возле печи на верёвках сушились бинты и одежда. Как-то стало неуютно, когда подумал, что придётся здесь коротать не одну холодную ночь.

– На корабль хочу, – словно маленький ребёнок, жалобно сказал я и взглянул умоляюще на Егора. Метакса смутился, перевёл взгляд на фельдшера.

– На корабле, оно – лучше, – обрадовался Дубовцев. – На корабле враз вся хворь утихнет.

– Нет, нет, нет! – запротестовал немец. – Посмотрите, какой шторм. Вам станет хуже.

– Доктора надо слушать, – пожал плечами Егор.

А мне захотелось на свою узкую койку. В каюту, пропахшую солью и табачным дымом.

– На корабль хочу, – зло повторил я.

– Простите, доктор, – сказал Егор. – Но я его забираю.

– Вы с ума сошли! – шипел немец, когда Метакса с Дубовцевым подхватили меня под руки и поволокли к шлюпке.

В своей каюте я почувствовал себя намного лучше. Корабль покачивался на волнах. Эта качка сладко убаюкивала. Я лежал на родной жесткой койке, глядя в низкий деревянный потолок. Голова переставала болеть. Дышать стало легче. Я знал в каюте каждый сучок, каждую щёлку. Фонарик теплился жёлтым пламенем под стеклянным колпаком.

Почему мне здесь стало так уютно? Я спросил об этом капитана Сарандинаки, который заглянул справиться о моем самочувствии.

– Сроднился с кораблём, – объяснил он мне. – Все моряки рано или поздно срастаются душами с душой корабля. А потом ужасно больно, когда тебя переводят на другое судно, словно от корней отрывают, выкорчёвывают. По морским законам, когда судно гибнет, капитан должен последним уйти с мостика. Так, вот, часто бывает, что капитан так и уходит в бездну вместе с судном.

* * *

Через несколько дней мне стало намного лучше, несмотря на скудную еду и постоянную сырость. Ушаков позволил мне вновь писать доклады государю. В один из дождливых зимних вечеров я сидел в кают-компании за бумагами, а адмирал диктовал мне отчёт об осаде. Вдруг ворвался вахтенный офицер. Доложил, что из Корфу пытается выйти вражеский корабль. Мы побежали на шканцы. Ушаков потребовал подзорную трубу. Вгляделся в ночное море.

– «Женераль», – узнал он профиль корабля. – Идёт на всех парусах. – Кто дежурит в том секторе? – с беспокойством спросил адмирал.

– Турецкие фрегаты, – ответил вахтенный офицер.

– Добров, бери катер, мчись к туркам. Спят они, что ли? – приказал он мне. – Почему тревогу не поднимают?

Матросы, что есть сил, налегали на весла. Я заметил небрежность на турецком корабле: половина кормовых огней не горело. Паруса убраны небрежно. Марсового на мачте не видно. Неужели вахтенные спят? Я крикнул, чтобы мне сбросил трап. Ответа не последовало. Окликнул ещё раз – ничего. Пришлось одному матросу из моей команды вскарабкиваться по скользкому борту, чтобы сбросить трап.

Я взошёл на палубу – никого. У каюты капитана караульный преспокойно спал, свернувшись калачиком на полу, укутавшись в шерстяной капот. Я постучал в дверь. С той стороны раздалось недовольное бурчание. Скрипнул засов, и в щели показалось заспанное лицо адъютанта.

– Где контр-адмирал Фетих-бей? – спросил я.

– Спит, – был спокойный ответ.

– Разбудите немедленно! – потребовал я.

– Зачем? – последовал вопрос.

– У вас под носом проскочил французский корабль.

– Сейчас, – сказал адъютант и вновь скрылся за дверью.

Вскоре вышел сам контр-адмирал в ночном халате и в колпаке.