Императрицы

Император спокойно наблюдал, как придворные и свита с вещами грузились на галеру и на яхту. Ночное море было как расплавленное масло. Мертвая зыбь широкими тихими волнами катилась по нему. От оранжевого с лиловыми облаками неба опаловые огни горели по морю. Император сел на галеру. Ему казалось, что гребцы гребут лениво и невпопад, но было страшно и лень сделать замечание, прикрикнуть на них, потребовать, чтобы гребли, как надо грести на императорской галере. Император лежал внизу в маленькой тесной каюте. Воронцова, принцесса Голштинская и другие фрейлины сбились на полу у его ног. В маленький иллюминатор было видно, как переваливалась на большой волне зыби широкобортная яхта. Парус на ней то надувался ветром, то спадал, прилипая к мачте. Бесшумно, как некий призрак, неслась подле яхта.

Император устал и чувствовал себя бесконечно одиноким, и не с кем поделиться ему своими мыслями. В такие минуты упадка сил, когда жизнь казалась ему слишком непосильным бременем, он привык и любил идти к Екатерине Алексеевне и говорить ей все, что было у него на душе. Он думал: «Нет гаже, глупее, подлее и страшнее положения, как положение генерала, которому не повинуются солдаты, как положение государя, которому изменили его генералы… Все мне изменили… Миних?.. Он стар… Как и когда это вышло?.. Как скоро?.. Да ведь ее еще нет. Это все только говорят про нее. Может быть, ничего еще и нет».

Император закрыл глаза. Кто-то осторожно прикоснулся к его локтю. Над ним был Миних. Он держал в руке Преображенский мундир, откуда-то достанный.

— Ваше Величество, снимите прусский мундир и ленту Черного Орла. Наденьте вот сие. И ленту голубую Андреевскую. Так лучше будет.

Император покорно переоделся и снова закрыл глаза. Сквозь набегавшую на него дремоту он вдруг услышал, как стих плеск весел. На яхте рядом слышна грубая ругань, там бросили якорь. Хлопает отданный к ветру парус.

Император вышел на палубу.

Был тихий и прекрасный летний рассвет. Море блистало, как серебро. Пахло смолою, водорослями и рыбой. В тридцати шагах от галеры были каменные ряжи и деревянные эстакады пристани. На пристани солдаты и матросы и с ними мичман в белом расстегнутом кафтане. И первая мысль у императора была: «Почему они не спят?.. Ведь так еще рано». К пристани нельзя подойти, гавань перегорожена цепью — боном. У бона, зацепившись крюком за мокрое, точно золотое в утренних лучах бревно, стояла шлюпка с яхты.

— Эй, слушай на бастионе, — кричали со шлюпки так, как будто бы бастион был невесть как далеко. В утренней тишине по воде голос гулко летел и раздавался в воздухе.

— Есть на бастионе, — так же громко отвечали с пристани.

— Отдай боны, пропусти галеру и яхту.

— Проваливай, покудова цел… Есть приказ, никого в Кронштадт не пропускать.

Император пошел к носу, стал у полощущего императорского штандарта, весь ясно видный, с голубою лентою через плечо.

— Мой приказ, — кричит он хриплым, срывающимся на визг голосом. — Я, император Петр III, оный приказ отдал, я оный приказ и отменяю. Повелеваю сейчас же пропустить меня.

На пристани произошло движение. Солдаты каких-то напольных полков в кафтанах на опашь бежали к самой воде. Шомполами забивали пули в мушкеты. Мичман по камням спустился на ряж, вошел в воду по колено. Он совсем близко от государя. Государю видно его бледное, пухлое лицо, его злые глаза. Он кричит на государя, и в его глазах горит какой-то страшный дерзновенный восторг.

— Императора Петра III над нами нет… Есть самодержица Екатерина Вторая… Вот!.. Ее приказ, слышали, ее приказ — гавань запереть… Никого не пускать!.. А кто высадится, хотя сам бывший император, того, арестовав, доставить в Санкт-Петербург!..

Нос галеры плавно качается вверх и вниз, и государю кажется, что почва уходит у него из-под ног, и он не знает, что делать. Сзади него истерично хохочет и плачет Елизавета Романовна.

С пристани солдаты машут ружьями и грубо кричат:

— Галеры прочь!.. Галеры прочь!..

Их крик, как удары по лицу, как свист хлыста, в них несмываемое оскорбление… Слышно, как в Кронштадте барабаны бьют тревогу.

Шлюпка, причаленная у бонов, возвращается к яхте. На гой берут парус к ветру и выбирают якорь. На галере габанят веслами, отходя от бонов. Кажется, что пристань уплывает от галеры. Жесткий, дерзновенный, грубый крик преследует императора:

— Галеры прочь!..

Император приказывает взять курс на Ораниенбаум и сам кричит на яхту, где за старшего был обер-егермейстер Нарышкин, чтобы и яхта следовала за галерой, но там или не слышали, или не хотели слышать. Яхта легла на бейдевинд и пошла прямо на Петергоф… К императрице.

Государь спустился в каюту. Там, как-то нелепо при дневном свете, тускло и коптя, горит масляный корабельный фонарь. Воронцова лежит на полу на ковре и плачет навзрыд. Графиня Брюс подошла к государю, взяла его под руку и довела до дивана. Император опустился на него и закрыл глаза.

Ему все было — все равно. Все пропало, и страшная последняя усталость охватила его. Голова не работала, и он тупо ждал, что будет дальше.