Императрицы

— Попроси ко мне сюда графа Орлова да Храповицкого.

У Алехана лицо от мороза горит и кончики ушей под буклями парика побелели.

— Санями ехал?..

— Саньми, матушка. Шибкий мороз и ветер с моря.

— Садись к огоньку, погрейся. На меня не смотри, ходить буду, ноги зазябли.

Государыня в мягких котах ходит по длинной, глубокой комнате, постоит у квадратного окна, полюбуется на морозные узоры и снова ходит. Она долго молчит. Орлов терпеливо ожидает, когда она начнет разговор, для которого она его вызвала.

— Ехать хочешь? В теплые края?

— В грудях тяжесть, матушка… Там, сказывают дохтура, воздух легкий.

— Что же, поезжай… Я кое-что надумала. Помнишь, нонешним летом была я в Кронштадте. Маневры кораблей смотрела и стрельбу пушечную. У нас, Алексей Григорьевич, в излишестве кораблей и людей, но нет ни флота, ни моряков. Все выставленное на смотр из рук вон плохо… Как государыня Елизавета Петровна того недоглядела!.. Корабли, которые я смотрела, показались мне похожими на флот, выходящий каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный флот. Нам не сельди ловить… Я так расщекотала наших моряков, что они огневыми стали… Учить, везде учить, граф, надо… Вот и надумала я весною двадцать человек молодых дворян из Морского кадетского корпуса отправить в Англию для службы на судах английского флота. Сенату и Петербургской Адмиралтейской коллегии приказала снестись с английским правительством. Прошу оных кадет назначить на суда дальнего вояжа в Восточную Индию и Америку… Повелела для того ради готовить фрегаты «Африку» и «Надежду благополучия» да пинк «Соломбал». За границу идут, так надо, чтобы на чистоту. Андреевский флаг никак не уронить… Кадет посылают на «Надежде благополучия», а ты ступай на «Африке» в Ливорно.

— Как повелишь, государыня, так оно и будет.

— Ты не токмо лечиться едешь, ты мне там очень даже нужен будешь… Гибралтар нашим кажется концом света, а ты покажи им, что лежит и далее Гибралтара… Понял?..

— Понимаю.

Государыня перестала ходить и уселась в кресло у письменного стола и, перебирая бумаги, сказала с милою, оживленною, лукавою усмешкою:

— Туркам и французам, кажется, хочется разбудить кота, который спит. Я — сей кот!.. И я обещаю себя дать знать, дабы память обо мне не скоро исчезла.

Лицо государыни вдруг стало серьезно, злые, волевые огни заиграли в прекрасных глазах.

— Надобно тысячи задабриваний, сделок, пустых глупостей, чтобы не давать туркам кричать… Довольно!.. Пусть знают, что у России средства не маленькие и Екатерина Вторая строит всякого рода испанские замки. Ничто ее не стесняет…

И снова лукавая улыбка осветила ставшее было сердитым лицо, и веселые огоньки заиграли в глазах.

— Вот вы и разбудили спавшего кота, и вот он бросится за мышами… и вот вы кой-что увидите… и вот об нас будут говорить… и вот мы зададим звону, какого не ожидают… Ты-то меня понял, Алексей Григорьевич? Не малого подвига требую я от тебя, может быть, и еще чего большего потребую… Тебе я верю, как самой себе. Знаю, как ты любишь свою государыню и Россию… Румянцев и Суворов у меня на суше — будь моим Румянцевым на море. Садись ко мне ближе, смотри сюда на карту и слушай… Способен ты на подвиг?..

— Ваше Величество!

IV

Раннею весною 1764 года фрегаты «Африка» и «Надежда благополучия» и пинк «Соломбал» уходили из Кронштадта в заграничное плавание.

Накануне отплытия у Алексея Григорьевича Разумовского в его Аничковом доме был назначен отвальный ужин графу Алексею Орлову. Были приглашены «свои», тесная компания старых участников еще елизаветинского переворота и молодые сподвижники Екатерины Алексеевны, участники Петергофского похода. Михаил Воронцов, два брата Чернышевы, Григорий и Алексей Орловы, Кирилл Разумовский, адъютант Орлова Камынин, ехавший с ним за границу, были на этом ужине.

Против обычая пито и едено было мало. Не было настроения. Какая-то печальная думка владела всеми. Море — не суша, и дальний морской «вояж» — не прогулка в Петергоф. Алехан был грустен и задумчив. Его настроение передавалось другим. После ужина перешли в просторную и уютную комнату, на мягкие турецкие диваны, задымили трубки, подали в золотой вазе пунш, и разговор с шуток постепенно перешел на серьезное.

— Боюсь я за тебя, Алехан, — сказал Алексей Разумовский. — Уж очень ты до сударок охоч. Тебе только подавай. Никого не пропустишь. Чухонка так чухонка, эстонка, шведка — гони в хвост и в гриву. Дуй в мою голову. Эх, не сломить бы тебе на сем головы. Там ведь испанки, итальянки, кареоки, чернобривы, огонь, а не девки.

— За себя постою.

— То-то… А тут Государынино дело.

— Подвиг, — сказал Кирилл Разумовский. И вдруг ленивый, прерывистый разговор вспыхнул и разгорелся. Алехан вскочил с дивана и запальчиво сказал:

— А что такое подвиг?.. Вот он, братец мой, думает, что когда в рядах полка он сражался под Цорндорфом с пруссаками и трижды был ранен и раненый скитался по полю, рискуя попасть в плен, что то и был подвиг.

— А то нет? — лениво, щуря прекрасные глаза, отозвался с кресла Григорий.