Императрицы

Государыня забыла про карты. Она с интересом слушала Чернышева. Тот Пугачев, о котором она столько читала это время донесений губернаторов и военных начальников, столько читала россказней в иностранных газетах, точно оживал перед нею и являлся совсем в новом свете.

— И вот, представьте себе, Ваше Величество, — темная, грязная, скользкая банька из самана, на окраине казачьего хутора. В ней парятся два казака. Хозяин — яицкий казак и его случайный гость, принятый им «Христа ради». Мутный свет сквозь бумажное прожированное оконце, раскаленный докрасна полок и банный неистовый пар. В этом пару темное, крепкое тело, и на груди у этого человека белые пятна, образующие крест — следы чирьев. Казак-хозяин заинтересовался, что это за знаки на теле его гостя?.. Гость ничего не ответил. И вот нарастает любопытство, и кажется, что есть что-то таинственное в этих знаках, что не случайны они. Выходят из бани. День к вечеру, степь, тишина, горький запах полыни и просторы бескрайние. Все притаилось в природе, и должно быть чуду, чему-то неестественному. Гость останавливается и говорит глухим голосом: «Ты про знаки на теле?.. Не знаешь?.. Будто не понимаешь?..» Яицкий казак ответил: «Не разумею, о чем говоришь». «Не разумеешь?.. Ну, так разумей… Тебе сказали, что я Пугачев… Какой я Пугачев… Я не Пугачев, а император Петр III…»

— Действительно, сказал, — проговорил Никита Иванович. — Господи, вот ведь взбредет в голову человеку и с чего!..

— C’est incroyable![90] — сказала, вздыхая, государыня. — Все им привидения кажутся. Который это Петр III в народе объявляется. Чуть ли не двенадцатый? Я понимаю, ну, сказал… Мало ли что можно пошутить? Но ведь он серьезно. И как пошел!.. Чем околдовал он народ?.. Валом пошли к нему… И казаки, и крестьяне… И даже кое-кто из господ… Пошли, за кем?..

XXXV

Тихо сказал Никита Иванович:

— Генерал Бибиков писал Фонвизину: «Пугачев не что иное, как чучело, которым играли воры — яицкие казаки…» Не Пугачев, Ваше Величество, важен — важно общее недовольство и негодование.

Оживленное и веселое лицо государыни омрачилось. Маленькая ручка стала прямыми пальцами похлопывать по столу — признак недовольства и волнения. Панин тронул по больному месту. Знала государыня это народное недовольство, рабскую злобу, зависть, бедность и нищету крепостных людей. Вперед глядела на много лет. Сознавала: расходятся поступки ее с тем, что писала она в своем «Наказе» и о чем много раз советовалась и говорила с Паниным. Чего они хотят?.. Пугачевский мятеж принес разорения больше, чем турецкая война… Из-за безродного казака остановились так удачно начатые польские дела… Сотни сел и деревень выжжены, поместья уничтожены, многие тысячи людей побиты насмерть… Вся заграница с интересом и злорадством следила за движением казака Пугачева. Государыня видала изображения Пугачева в заграничных газетах. О нем писали с сочувствием — он нес свободу!.. О ней — с негодованием… За границей алкали уничтожить, унизить и посрамить, все равно чьими руками, Россию!..

Государыня грустно усмехнулась.

— Знаю, — тихо сказала она. — Не первый раз о том слышу. Верь мне, Никита Иванович, наше первое желание — видеть народ российский столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастие и довольство может на сей земле простираться. Собирала я для того сведущих людей. Что же вышло?.. Не мною порядок сей установлен и, видно, не мне его переменить. Всю Россию в одночасье не перестроишь. Дать волю народу, сам видишь теперь — погубить Россию, а, погубляя Россию, не погублю ли я и самый народ?..

— Ваше Величество, Заволжский край далекий и глухой. Земля для обработки тяжелая — степь… Летом зной и засухи, зимою жестокая стужа и вьюги.

— Воля крестьянам, Никита Иванович, климата не изменит.

— Точно, Ваше Величество. Но — помещичьи угодья огромадные, надо много труда положить, чтобы сносно существовать. Перетянули дугу, она и сломалась.

— Помещики виноваты, — с грустной иронией сказала госуда-рыня.

В ее красивых глазах разлилась печаль. Как часто думала она и писала: «О!.. Россия!.. Любезное мое отечество!.. Ты вверила мне скипетр!.. Я оправдаю твое избрание, все минуты жизни моей употреблю на соделание тебя счастливой!..» Она думала всегда о целом — о России, они думали всегда о частях: о крестьянах — им нужно волю дать, о помещиках — не давай воли народу, о духовенстве — не отнимай крестьян у монастырей. Как тяжело, что и такие умные люди, как Никита Иванович, ее не понимают.

Панин, заметив, что государыня недовольна, замолчал. Государыня продолжала.

— Ну, ладно!.. Помещики!.. Пусть и точно — звери… Знаю, есть и такие, что крепостного и за человека не считают… Но зачем же все-таки Емельку-то слушали?.. Что он, хорошему, что ли, учил?.. Грабежам да поджогам… Воровской казак…

— Они, Ваше Величество, не Емельку слушали, а императора Петра Федоровича, которого считали вами обиженным.

— Хорош император — бородою оброс!