Империй. Люструм. Диктатор

— Друзья, — заговорил он, стоя лицом к собравшимся и спиной ко мне, — благодарю вас за то, что пришли. Мы должны многое обсудить, а времени у нас мало. Начнем с Египта. Цезарь, тебе слово.

Красс сел, а Цезарь, наоборот, поднялся со своего места. Поднеся руку к голове, он указательным пальцем отвел со лба непослушный локон и заправил его за ухо. Стараясь не производить шума, я достал свои таблички и, когда зазвучал резкий голос Цезаря, который невозможно было спутать ни с каким другим, принялся записывать.

Хвалить себя — не очень скромно, но должен сказать, что изобретенная мной скоропись — это самая замечательная вещь на свете. Согласен, еще за четыре века до меня нечто подобное, в гораздо более простом виде, использовал Ксенофонт. Но то была не полноценная скоропись, а лишь способ сокращения некоторых слов, годившийся к тому же только для греческого языка. Мое же изобретение предназначено для латинского языка с его большим словарным запасом и сложной грамматикой, и я использую около четырех тысяч символов. Моей скорописи можно научить любого, кто этого захочет, даже, например, женщину!

Каждый, кто знаком со скорописью, знает, что худший враг для пишущего — дрожащие руки. От волнения пальцы костенеют, и записи становятся неразборчивыми, а я в те минуты был на взводе. Я боялся, что у меня ничего не получится, но стоило начать, и дело пошло как по маслу. Смысла я не разбирал — все происходило очень быстро. Слыша слова «Египет», «поселенцы», «общественные земли», «уполномоченные», я совершенно не понимал, что за ними стоит. Я заботился лишь об одном: успеть записать все и не пропустить ни слова.

В нише было жарко, как в печи. Пот ручьями стекал мне на глаза, мешая писать, стилус скользил во влажных пальцах. Но лишь однажды, когда я прильнул глазом к дырке в ковре, желая узнать, кто сейчас говорит, до меня дошло, какой ужасной опасности подвергается моя жизнь. Страх усиливался еще и оттого, что сидевшие в комнате, как мне казалось, смотрели прямо на меня, хотя они видели только шпалеру с Дианой. Однако самый ужасный миг наступил позже, после того как Красс объявил, что встреча окончена.

— Когда мы встретимся снова, — провозгласил он, — наша судьба и судьба Рима изменятся раз и навсегда.

Собравшиеся захлопали в ладоши, а когда рукоплескания замолкли, Катилина встал со стула и направился в мою сторону. Я в испуге отпрянул назад и прижался спиной к стене. Он провел рукой по поверхности ковра, и колыхание тяжелой ткани до того напугало меня, что впоследствии я не раз просыпался с криком, снова и снова видя все это в своих тягостных снах. Однако Катилина всего лишь хотел похвалить прекрасную работу. Обменявшись несколькими словами относительно того, где что куплено и — как же без этого? — что сколько стоит, мужчины направились к дверям.

Немного выждав, я посмотрел в отверстие и увидел, что комната пуста. Лишь беспорядочно стоявшие стулья говорили о том, что здесь минуту назад проходило собрание. Мне хотелось выскочить из укрытия и сломя голову броситься к двери, но я обещал Целию ждать его в этом месте. Поэтому я сел на пол, прислонился спиной к стене ниши и обхватил колени руками. Я не знал, как долго длилось совещание, но, видимо, прошло немало времени: я успел заполнить своими знаками целых четыре таблички.

Судя по всему, я заснул: когда за мной пришел Целий, масло в лампах выгорело, свечи догорели, и в комнате царила кромешная темнота. Не говоря ни слова, он протянул руку, помог мне подняться, и мы, осторожно ступая, двинулись через спящий дом по направлению к кладовке. Только оказавшись в аллее, я повернулся к Целию, чтобы прошептать слова благодарности.

— Не стоит, — прошептал он в ответ. Его глаза возбужденно блестели в лунном свете. — Мне это понравилось.

Я знал, что эти слова не были пустой похвальбой. Молодой дурак действительно получал удовольствие от опасных приключений.

Домой я вернулся далеко за полночь. Все, кроме Цицерона, уже спали, но хозяин дожидался меня в триклинии. Судя по количеству книг, разбросанных вокруг лежанки, он сидел там уже много часов. Увидев меня, Цицерон вскочил.

— Ну? — спросил он. Я кивнул, давая понять, что задание выполнено. Цицерон удовлетворенно потрепал меня по щеке и сказал, что я — самый храбрый и самый умный письмоводитель на свете.

Я показал ему таблички с записями, он нетерпеливо схватил одну из них, поднес к свету и тут же с разочарованным видом протянул мне:

— Ах да, твои проклятые иероглифы. Пойдем в комнату для занятий. Я налью тебе вина, а ты мне расскажешь, что там было. И ты, наверное, проголодался?

Цицерон растерянно огляделся — он не привык исполнять обязанности прислуги. Вскоре я уже сидел напротив него, а на столе передо мной были нетронутый кубок с вином, яблоко и таблички с моими записями. Наверное, со стороны я походил на школьника, которому предстоит отвечать урок.