Империй. Люструм. Диктатор

— Я всегда могу рассчитывать на его защиту! — повторил Цицерон, когда мы стали взбираться на холм. — Да кто он такой, чтобы говорить со мной подобным образом!

— Он очень самоуверен, — вставил я.

— Самоуверен? Он словно считает меня своим клиентом!

День заканчивался, а с ним и год, быстро сходивший на нет, как зимние сумерки. В окнах домов зажигались лампы. Над нашими головами люди переговаривались друг с другом через улицу. От костров шел дым, и я чувствовал запах стряпни. На углах улицы благочестивые горожане выставляли маленькие тарелочки с медовыми пирожками — подношением местным богам. В те времена мы молились богам перекрестков, а не великому божеству Августу, и голодные птички слетались на это угощение, взлетая и опять садясь на края тарелок.

— Мне известить Катула и других? — спросил я.

— О чем? О том, что Цезарь согласен освободить Рабирия, если я предам его и остальных за их же спинами? И что я размышляю над его предложением? — Цицерон шел впереди; возмущение придавало ему сил. Я едва поспевал за ним. — Я смотрю, ты не делал заметок.

— Мне показалось, что это не совсем удобно.

— Ты всегда должен вести записи. С сегодняшнего дня ты обязательно должен записывать все, что говорится.

— Да, сенатор.

— Мы вступаем в опасные воды, Тирон. Каждая мель и каждое течение должны быть обозначены.

— Да, сенатор.

— Ты запомнил этот разговор?

— Полагаю, что да. Большую его часть.

— Хорошо. Запиши его, как только мы вернемся. Мне нужно это свидетельство. Но никому ни слова. Особенно при Постумии.

— Думаешь, она все-таки придет на обед?

— Конечно. Хотя бы для того, чтобы доложить своему любовнику. У нее совсем не осталось стыда. Бедный Сервий. Он так ею гордится.

Когда мы пришли домой, Цицерон направился наверх, чтобы переодеться, а я удалился в свою маленькую комнату и стал записывать все, что запомнил. Этот свиток лежит сейчас передо мной, когда я пишу эти воспоминания: Цицерон сохранил его среди своих тайных записей. Как и я, он пожелтел, сморщился и выцвел с годами. Однако его, как и меня, все еще можно понять, и, поднося свиток к глазам, я опять слышу дребезжащий голос Цезаря: «Ты всегда можешь рассчитывать на мою защиту».

Мне потребовалось больше часа, чтобы закончить работу. К этому времени собрались гости и начался обед. Закончив, я прилег на свою узкую кровать и еще раз обдумал все, что видел. Не побоюсь сказать, что мне было не по себе, так как природа не наделила меня должной нечувствительностью. Вся эта публичная жизнь мне не нравилась — я бы с большим удовольствием жил в загородном имении: моей мечтой было купить небольшой надел, чтобы удалиться туда и заняться писанием. Я даже скопил немного денег и в глубине души надеялся, что Цицерон даст мне вольную после избрания консулом. Но время шло, а он никогда об этом не заговаривал, и, достигнув сорока лет, я боялся, что так и умру рабом. Последняя ночь года всегда навевает печальные мысли. Двуликий Янус смотрит в прошлое и в будущее, и очень часто оба кажутся непривлекательными. В тот вечер мне было особенно грустно за себя.

В любом случае я не показывался Цицерону на глаза допоздна. Когда, по моим расчетам, обед уже был близок к концу, я подошел к двери и встал так, чтобы Цицерон меня видел. Комната, небольшая, но приятная, недавно была украшена фресками, призванными создавать впечатление, что обедающие находятся в саду Цицерона в Тускуле. Всего пришло девять человек, по три на каждое ложе, — превосходное число. Появилась Постумия, как и предсказал Цицерон, — в платье со свободным воротником, совершенно безмятежная, словно случившееся в доме Цезаря никак ее не касалось. Рядом с ней расположился ее муж Сервий, один из старейших друзей Цицерона и самый выдающийся законник Рима, что, несомненно, было истинным достижением в городе, где многие выбирали себе это занятие. В право погружаешься, точно в ледяную воду: расслабляешься, когда дело заканчивается, и заходишься дрожью, когда начинается новое. Сгорбленный от возраста Сервий стал слишком осторожным, в то время как Постумия оставалась красавицей. Он пользовался поддержкой в сенате и так же, как она, был очень честолюбив. Летом он сам хотел избираться в консулы, и Цицерон обещал ему свою поддержку.

Только один человек дружил с Цицероном дольше, чем Сервий, — Аттик. Он возлежал рядом со своей сестрой Помпонией, которая была в браке — несчастливом — с младшим братом Цицерона, Квинтом. Бедный Квинт, — казалось, он, как всегда, пытается найти забвение в вине. За столом присутствовал и Марк Целий Руф, ученик Цицерона, развлекавший присутствовавших нескончаемым потоком шуток и сплетен. Сам же Цицерон расположился между Теренцией и своей обожаемой Туллией. Видя, как он беззаботно смеется шуткам Руфа, никто не догадался бы, что ему пришлось столкнуться с трудностями. Но именно таково одно из качеств успешного государственного деятеля — держать в голове множество вещей и при необходимости переключаться с одной на другую. Иначе его жизнь становится невыносимой.

Через какое-то время Цицерон посмотрел на меня и кивнул.